— Если бы ты только знала, моя дорогая, как это близко, — ты бы не обещала.
А тем временем даже ручные часики, которые она получила в подарок от мамы, те самые часики, о которых мечтала и из-за которых выходила из себя и устраивала все эти домашние взрывы и позорища, перестали ее интересовать, и иногда она даже забывала их и приходила без них в школу.
Этот часовой патент вспомнился старому вероотступнику, доктору Исраэлю Шошану, за три-четыре дня до того, как отлетела его душа, когда он рассказывал мне, заходясь в кашле и отплевываясь остатками единственного легкого, о Генриетте ван Аккерн из городка Амерсфоорта, и о Гавриэле Луриа, представшем перед ним в облачении французского грузчика в городке Нуайоне, и о других происшествиях, случившихся с ним за границей. В последний раз он побывал за границей два года назад, когда ездил в Амстердам для операции на легких. Тамошние хирурги (одни из величайших в мире, к которым он был отправлен на деньги кальвинистской церкви) удалили из его тела пораженное легкое. Хотя он прекрасно знал, что это рак легких, доктор Шошан ни разу не произнес вслух слово «рак», словно оно было запрещено в речи, как полное имя Божье[33]. Однажды, прогуливаясь в свое удовольствие по улицам Амстердама, после того как был прооперирован, окреп и почувствовал себя хорошо, как в былые дни, он надумал отправиться навестить Генриетту, которую не видал уже долгие годы. Он повернул в сторону железнодорожного вокзала, чтобы проверить, когда отправляются поезда на Амерсфоорт, и одновременно с мыслью о том, что лучше бы позвонить ей, прежде чем «свалиться на нее внезапно, как снег на голову», он вспомнил, что ему следует купить подарок своей жене Пауле.
— Куплю сначала что-нибудь Пауле, — сказал он себе и вошел в ювелирный магазин.
То был великолепный магазин, из крупнейших в центре города. Одна из продавщиц, молодая барышня, обернулась к нему с улыбкой — и он застыл на месте. В жемчужное ожерелье на ее шее были вставлены оранжевые квадратные часики, под стать цвету ее платья. Старый пастор обвел взглядом остальных продавщиц, и вот — на каждой из них разноцветные часы-украшения.
Уже десятки лет как Длинный Хаим исчез из его мыслей, и не только из мыслей, но и из снов пропал, как не бывало, и вдруг, среди бела дня и в ясном уме, старый ренегат, доктор Исраэль Шошан, оказался посреди грез позабытого Длинного Хаима. Сон наяву, снившийся Длинному Хаиму на пустой желудок в доме его друга, бедного плотника, в переулке, отходящем от улицы Пророков в Иерусалиме, стал реальностью по прошествии сорока пяти лет в Амстердаме, Париже и Лондоне, и слезы жалости к изобретателю патентов, умершему в презрении и нищете, выступили на глазах постаревшего и очерствевшего вероотступника, не пролившего над собою ни слезинки, даже когда выяснилось, что раковая опухоль распространилась и на единственное оставшееся после операции легкое. Молодая продавщица, показывавшая ему один за другим образцы часов-украшений, предположила, что он трет глаза из-за дыма сигареты, которую она держала в руке, и поспешила потушить ее в часах-пепельнице и извиниться за причиненную ему неприятность. Захотев рассказать ей об изобретателе патентов, он осознал, что не только в память о Длинном Хаиме льет он слезы, но и в память о том юноше, которым сам был когда-то, полвека назад, и к которому я сейчас возвращаюсь в тот момент его жизни, когда он слегка задерживается у входа в кафе «Гат» по пути в кафе «Кувшин», и тут Гордон, начальник полицейского участка Махане Иегуда, зовет его зайти и посмотреть на карточки, которые он снял в окрестностях Тель-Иерихо.
Как мы помним, в тот день у Срулика не было свободного времени рассиживаться в кафе. В то время как соседка Роза сидела возле его матери (за плату, которую она должна впоследствии от него получить, ведь быть того не может, чтобы именно он воспользовался добротой несчастной Розы, едва сводящей концы с концами мытьем полов и посуды да стиркой чужого белья), он носился по городу, разыскивая Длинного Хаима, чтобы забрать у него ключи от отцовской лавки, которую собирался сдать в аренду вместе со всем инвентарем. Это был единственный доступный ему путь быстро добыть денег для желанной поездки с Оритой к месту раскопок в Уре Халдейском. Деньги нужны ему главным образом не на поездку, а на содержание матери и на плату Розе, чтобы она занималась ею в течение всего времени, что он будет отсутствовать дома. Тогда он думал о «Великом путешествии» — на два-три месяца. И деньги нужны ему немедленно. Когда он вчера встретил Ориту по дороге к врачу, она захотела тут же на месте присоединиться к его путешествию, поскольку ее путешествие было отложено из-за предстоящего пышного празднества в честь ее отца. Из ее разочарования при упоминании месяца, который, вероятно, пройдет до начала его путешествия, ему стало совершенно ясно, что, если в считанные дни он не сможет все устроить, Орита найдет способ отправиться в другое путешествие с кем-нибудь другим. И с каждым проносящимся мгновением сердце говорило ему: «Сейчас или никогда». Поскольку Длинного Хаима не было в лавке отца, он отправился выяснять его местонахождение у его брата Берла, и Берл пообещал, что через полчаса придет в кафе «Кувшин» и там откроет ему, где можно найти его брата, изобретателя патентов. По пути в кафе «Кувшин» он проходил мимо кафе «Гат» и заглянул внутрь. Ориты там не было. У стойки бара стоял Гордон в штатском и раскладывал карточки перед хозяином кафе. Когда голова Срулика возникла в дверях, Гордон позвал его тоже взглянуть на них. Срулик остановился, бросил взгляд на снимки города Иерихона и Тель-Иерихо, извинился за то, что спешит, и направился в кафе «Кувшин» на углу улиц Яффо и Мелисанды.
Яэль Гуткин, старшая на два года сестра Ориты, сидела в углу кафе «Кувшин» и что-то переписывала из газеты.
— Наверняка переписывает своим четким почерком с обратным наклоном что-нибудь из стихов молодого поэта Адониваля Аштарота, — решил Срулик в тот самый момент, когда Яэль подняла голову и улыбнулась ему своими добрыми глазами, вызывавшими у него чувство вины и одновременно согревавшими душу.
Он чувствовал себя виноватым, ибо знал, что совсем не достоин ее хорошего мнения о себе. В отличие от взгляда карих глаз Ориты, который, даже не обращаясь на него, учинял в его сердце беспорядки, взгляд голубых глаз Яэли, похожих на глаза сестры, несмотря на различие в цвете, наполнял его покоем, бывшим не следствием голубизны этих глаз и, конечно же, не следствием некой безмятежности, иногда излучаемой смотрящим, ибо сама Яэль была, особенно в этот период, нервной и напряженной. Несмотря на все сходство с сестрой, взгляд Яэли, как и манера разговора, и походка, и все ее движения в целом, жил в иной струе, на иной волне, и пел иную песнь. Взгляд ее глаз всегда сообщал Срулику нечто о задаче человека пробуждать добро в себе и вне себя, тем самым прикрывая крышкой кипящий чайник и умиротворяя его, пока он бурлит и задыхается, зажатый между чувством вины и давлением пара, бушующего внутри.
— Ведь ты же хороший и разумный парень, Срулик, — говорил ему этот взгляд. — Золотая душа. (Так Яэль именовала всякого, кто ей нравился: «Роза — золотая душа», «Срулик — золотая душа».) И ведь так много всего нужно сделать для этого народа, и для этой страны, и для всех страдающих и угнетенных в мире. Достаточно, чтобы ты, и я, и каждый из нас делал то немногое, что в его силах, — и весь мир превратится в такое место, в котором приятнее жить, станет менее гадким и более симпатичным, менее испорченным и более добрым…
И все эти вещи, и все из них вытекающее взгляд этот говорил ему безо всякой связи с самим разговором, вертевшимся вокруг какой угодно темы или простого обмена словами ни о чем, вроде того, как поживает мама, или что сказал врач, или что ты собираешься делать теперь, по окончании занятий в семинарии, или видел ли ты последнюю выставку рисунков Холмса. Эта Яэль вообще не любила ни слышать, ни произносить слов о справедливости, о честности, о спасении народа и возрождении страны, о победе труда, братстве народов, рабочей революции и самореализации. Но сама она, однако, до такой степени постоянно пребывала под гнетом обязанности вести себя достойно, действовать и совершать что-нибудь ради кого-нибудь или чего-нибудь, что ее внимания вовсе не хватало на собственную внешность и одежду. Она появлялась в любом платье, оказавшемся под рукою при пробуждении, и иногда, по рассеянности, ей случалось выйти в распоротом платье, в свитере, надетом наизнанку, или в незастегнутой блузке. Поскольку Яэль обладала хорошим вкусом и тонко во всем разбиралась, Орита таскала ее с собою за всеми своими покупками. У Яэли всегда находилось время помочь сестре в выборе блузки, подходящей к юбке, и браслета, подходящего к блузке, но для себя у нее на это досуга не было. Ведь для младшей сестры она исполняла долг помощи, а в исполнении всяческих долгов перед ближними она отличалась всегда, по отношению же к себе не видела ни малейшей обязанности нарядно одеваться. Наоборот — вопросы нарядов и причесок были для нее излишними хлопотами, которые она старалась по возможности сводить к минимуму, и до тех пор пока Орита не заставляла ее купить новое платье или пару туфель, Яэль не сознавала, что нуждается в новом платье и что ее туфли уже износились.
