Смену сезонов Иммануил воспринимал, как некое волшебство: кажется, только что лето радовало жарой и сладко-цветочным ветерком из окон, а вот уже вдруг – ломящиеся от местных плодов столы и шумный переезд из имения в столицу, а потом – в Москву. И, снова внезапно, через горячечный бред очередного недуга - холод и промозглость Петербурга или снежная круговерть боярской Москвы, балы и приемы, которые запоминались ослепительной красотой матушки Варвары Георгиевны, шлейфом ее духов, блеском ее знаменитых украшений и шелестом ее изысканных шелковых нарядов. Княгиня появлялась в детской до своего отъезда на светское торжество, наклоняясь, ласково целовала сына в бледную щеку, пристально смотрела в глаза.

- Как ты себя чувствуешь, друг мой? – спрашивала, слегка грассируя.

- Прекрасно, - неизменно отзывался Иммануил, как бы ни был болен. – Возьмите меня с собой.

Матушка смеялась серебристым смехом и осторожно трепала черноволосую макушку.

– Твое время еще придет, дорогой. Выздоравливай.

Князь-отец наблюдал младшего сына на расстоянии, не позволял лишних эмоций, видя постоянную опасность для здоровья, словно боясь своей любовью привлечь беду. Но после того, как мальчик раз за разом справлялся с болезнями, упрямо вставал с постели, наперекор всему улыбался, поправлялся, Борис Иммануилович заметно смягчился и начал включаться в процесс воспитания - участвовал в общих беседах и уделял личное время наравне со старшим сыном.

Цвела весна. Иммануилу минуло семь лет. Семья обосновалась в подмосковном имении, и маленький князь целыми днями играл в обширном ухоженном фруктовом саду. Как-то дядька Иван Иваныч отвлекся на разговор с садовником, а подвижный мальчишка с неожиданной для его тщедушности ловкостью забрался на раскидистую яблоню, вслед за шкодливым котенком. Котенок легко пробежался по толстой ветке, перепрыгнул на соседнюю грушу и по ней – на землю, а Иммануил остался на суку. Одно неловкое движение – и ветка с треском подломилась, мальчик полетел вниз. Садовник громко вскрикнул, Иван Иваныч бросился к дереву. И не миновать бы Иммануилу увечий, но тут кстати подвернувшаяся ветка зацепила подол его матроски. Мальчишка ухватился руками за сук, рубаха с треском порвалась, подбежавший дядька подхватил маленького князя. Иммануил даже не успел напугаться, и бледные трясущиеся губы пестуна его лишь позабавили.

Когда маленький князь вернулся в комнаты, все уже знали о происшествии. Матушка нюхала соли. Отец мерил шагами гостиную. Окинул взглядом спокойного Иммануила, его испорченную курточку и перекошенного от пережитого страха Ивана Иваныча. Дядька, впрочем, тут же получил от князя оплеуху за скверный надзор за отпрыском.

- Счастливо ты отделался, сокол мой, - обнимая своего любимца мягкими руками, прошептала нянечка.

Борис Иммануилович посмотрел в окно, пряча улыбку в усы.

Ранней осенью следующего года, ознаменовавшегося перенесенной скарлатиной, Иммануил снова дал отцу повод поразмышлять о превратностях судьбы. Тем золотистым утром они вдвоем совершали конную прогулку по подернутому прохладным туманом полю. Иммануил легко сдерживал гнедого арабского трехлетка по кличке Savage – гордость бахетовской конюшни - которого недавно доверили попечению младшего князя. Сам Борис Иммануилович заметил возросшую симпатию между весьма своенравным жеребцом и сыном и, вопреки категоричному мнению супруги, разрешил недолгие прогулки верхом.

Из-под копыт шмыгнули полевки, лошади встрепенулись и перешли с неторопливой рыси в галоп.

Князь машинально сел глубже в седло, прижал внутренний шенкель и отклонился назад. Его вороная Джессика моментально подчинилась настроению хозяина, однако горячий Savage почувствовал неопытность маленького всадника и понес, устремившись к перелеску. Борис Иммануилович направил свою лошадь вслед. Мальчишка пока держался в седле, но князь понимал, что сил не хватит надолго. Он уже видел, как сын заваливался набок, судорожно хватался за повод, и жеребец забрал вправо, следуя невольной команде. Князь сквозь зубы выдохнул ругательство - он никак не поспевал на помощь. Savage, будто играясь, вскинул круп. Князь даже зажмурился, не желая лицезреть трагедию, но Иммануил сделал красивый кульбит, перелетел через своего коня и приземлился на одинокий стог сена, невесть как оказавшийся у кромки леса. Из-под смеженных ресниц Борис Иммануилович заторможенно наблюдал, как подскакивал мальчишка на упругой сухой траве, как медленно скатывался по пологому плотному склону, как размахивал руками и что-то кричал остановившемуся жеребцу.

Когда вороная кобыла со своим седоком неторопливой рысью приблизилась к стогу, маленький князь уже смеялся, поглаживая виноватую морду умного араба. Savage прядал изящными ушами, фыркал, сдувая легкие соломинки с темного сукна. Иммануил отряхивался, отмахивался от ласки жеребца. Кажется, он не получил при падении ни ушиба, ни царапины. Князь отпустил повод. Гневная тирада о нерасторопности одного и своеволии другого моментально испарилась из головы, оставив лишь одну мысль – этот мальчик определенно очень нужен провидению или Богу для каких-то грандиозных целей.

Иммануил рос странным, диким, экзотическим цветком. Из-за частых болезней система воспитания дала сбой, ребенка беспрестанно баловали и берегли. Впрочем, ум младший Бахетов имел острый и изворотливый. В моменты относительного здоровья изголодавшийся по знаниям мальчик схватывал на лету уроки, выучивая играючи и помногу, но стоило ему насытиться информацией, как добиться толку становилось невозможно, не помогали ни увещевания домашних учителей, ни упреки матушки, ни розги отца. Пожалуй, реакция на физическую расправу ставила Бориса Иммануиловича в тупик, когда сын не только не раскаивался, но и явно провоцировал своей дерзостью очередное наказание. «Странный характер, - рассуждал сам с собой князь, - но оригинальный. И позиции свои мальчишка держит насмерть. Древняя ханская кровь…»

Так же упорно, как в раннем детстве с недугами, Иммануил боролся с препятствиями, что готовила жизнь. Отстаивать свою точку зрения стало для него главной задачей. Младший отпрыск Бахетовых был готов на любые хитрости, уловки или лишения, только бы добиться желанной цели, будь то новая вещица или действие. Довольно долго Иммануила не могли определить в гимназию. Наделенный цепкой памятью и обширными знаниями мальчик нарочно проваливался на вступительных испытаниях во всех учебных заведениях, испытывая при этом мстительное удовольствие. В конце концов, уставший князь-отец, всыпав интригану розог по первое число, пристроил его в престижную гимназию Уревича, что на Лиговском, где высококвалифицированные педагоги имели большой опыт по усмирению аристократов. Покапризничав и поскандалив для порядка, Иммануил приобрел в гимназии приятелей, полюбил некоторые предметы и начал учиться более-менее ровно.

Борис Иммануилович продолжал украдкой изучать сына, вмешиваясь лишь иногда и в крайнем случае. Он замечал в отпрыске зерна здравого смысла и чрезмерной гордости и считал, что со временем эта жгучая смесь создаст интересную личность. Со всей прямотой военного он порой оглушительно ругался за исключительные проделки или непозволительные выходки, но сам в душе похваливал Иммануила за отчаянную смелость.

Княгиня Варвара Георгиевна видела в младшем сыне талант творческий. Сама щедро одаренная природой, ослепительно красивая, музыкальная и умная аристократка чувствовала в ребенке отголоски своих способностей.

Характер Иммануила был соткан из противоречий. Эгоистичный и злопамятный, он искренне сочувствовал чужому горю, пусть даже оно случалось у давнего врага. Нервный и чуткий, тонко воспринимающий музыку и литературу, обладающий врожденным чувством гармонии, не желал обучаться ни одному из видов изящных искусств, если это требовало усилий. Ценнейшая коллекция музыкальных инструментов, собранная отцом, так и оставалась невостребованной. Напрасно матушка просиживала часы у фортепьяно, пытаясь собственноручно обучить младшего сына простейшим гаммам. Зато внезапно Иммануил заинтересовался уроками пения, что давал Варваре Георгиевне опытный педагог-итальянец, и быстро освоил певческую грамоту. У мальчика оказался редкий голос, гибкий и не по возрасту чувственный - чудесное сопрано с серебристым оттенком тембра. Итальянец восхищенно тряс кудрявой головой и всеми силами старался приобщить дивного ребенка к пению. Уроки были веселыми, задания – необременительными, и вскоре Иммануил распевал модные романсы и неаполитанские песенки. Точные науки вызывали у молодого князя гримаску отвращения, равно как и размышления о будущем поступлении на военную службу. О физическом развитии речи быть не могло, долгое время Иммануил казался слабым и чахлым, но неожиданно легко освоил выездку и к шестнадцати годам держался в седле, как пришитый, напоминая о далеких предках-кочевниках.