…Возвращаясь от постовой вышки, солдат скорее угадал, а уж позднее услышал шаги группы людей вдалеке. По всему судя, это должна была быть проверка несения службы. Однако это еще бабушка надвое сказала, кто именно мог двигаться на сближение с часовым, а посему он затаился за бетонной подушкой громоотвода и, увидев через полминуты темные фигуры людей в полосе света на кирпичной дорожке, подал громкую команду:

— Стой, кто идет?

— Разводящий! — услышал Панкратов в ответ.

— Разводящий, ко мне, остальные на месте! — в свою очередь ответил солдат, дождался, пока отделившийся от остальных теней силуэт приблизился на расстояние двадцати-двадцати пяти метров, и прокричал ему: — Осветить лицо!

В правой руке человека на ходу зажегся фонарь.

Сразу же Панкратовым овладел безотчетный страх. Кто это? Только не разводящий!

Лицо идущего, несмотря на прерывистую линию горящих ламп над «колючкой», было невозможно угадать: фонарь выхватывал только выпуклости, в первую очередь нос. На месте глаз зияли темные провалы, над головой красовалось что-то бесформенное, с расплывчато-круглым блестящим пятном в центре. В целом лицо походило на ужасную маску, и от окрика: «Стой, стрелять буду!» — часового удержала характерная походка ефрейтора да его знакомый голос.

Еще шагов пять подходившего — и маска превратилась в привычное лицо «разводного», а блестящее пятно на «чем-то бесформенном» — в звездочку на пилотке.

— Ты чего молчишь? — подбодрил часового ефрейтор.

— Остальным продолжать движение! — прокричал Панкратов, взяв автомат в положение «на ремень».

С проверкой приехал ротный. Спросил о настрое, не случилось ли чего на посту за час. Панкратов рассказал о сове, про ежа из стыда промолчал, зато о своих сомнениях после команды «Осветить лицо!» — постарался распространиться подробнее.

Неожиданно ротный подал вводную: «Нападение на пост справа!»

Оставшись довольным, как бодро часовой шлепнулся все за тот же громоотвод, капитан разрешил рядовому перемотать портянку, и на том проверка закончилась.

Когда колонна из трех человек скрылась из вида часового, ему вдруг до смерти захотелось курить, а сигареты со спичками у приверженцев к табачным изделиям, увы, отбирались еще перед выходом из караульного помещения: дымить на посту строжайше воспрещалось все тем же уставом…

Весь восьмой круг Панкратов боролся с неутолимым желанием хотя бы одной затяжки, «распечатав» же девятый, удивленно понял, что очень хочет спать. Теперь убаюкивало все: стрекотанье цикад, шум листвы, размеренный ритм патрулирования, даже чередующиеся темные и светлые участки кирпичной дорожки, неравномерно освещаемые электролампами.

С усилием размыкая отяжелевшие веки, Панкратов едва удерживал в руках оттягивающий их автомат. Однако накинуть брезентовый его ремень на плечо так и не решился, понимая, что в случае борьбы с нарушителем врукопашную окажется стесненным в движениях. Зато догадался засунуть рукоятку автомата за поясной ремень и теперь мог время от времени сменять последовательно поддерживающие оружие за цевье затекшие усталые руки.

Так, борясь со сном, часовой вновь доложил в караулку, что у него всё в порядке, а отойдя от постового грибка шагов на пять, запнулся за край выступающего из дорожки кирпича, чуть не пропахав по его сородичам носом.

«Может, постоять отдохнуть немножко? — боролся солдат с искушением. — А начкар как говорил: если дремлешь и встанешь — потом сядешь, ну а сядешь — так заснешь. Сон на посту — преступление… Почти…»

Плетясь мимо постовой вышки, Панкратов сумел выделить в вязких мыслях главную: очень скоро его проглотит сон.

Мысль испугала, как ожгла. Панкратов остановился и с маху, до боли, дважды хлопнул себя ладонью по щеке. Потом подпрыгнул — повыше. Резко помотал головой. Но сон лишь чуточку отступил, готовясь навалиться на человека с новыми силами. И тогда солдат сильно куснул правую руку немного повыше запястья, у манжета «хэбэ». На коже темным эллипсом остался след передних зубов…

«Жалко, что говорить и петь нельзя, — сожалел часовой, минуя израненное дерево. — А как насчет свистеть?»

На середине пути от грибка к вышке Панкратова настиг истерический крик, рвущийся из ближнего хранилища. Сон моментально сгинул. Часовой отпрыгнул со света, присел, направил вперед дуло автомата. Крик не повторялся, но в хранилище что-то с шумом упало, а затем послышался характерный звук, напоминающий куриное хлопанье крыльями. Часовой со страхом выжидал…

Еще минута — и из-под дверей хранилища вылез огромный кот, который что-то тащил в зубах. «Голубь!» — понял Панкратов, и тут на него напал неудержимый приступ гомерического хохота, который с трудом удалось подавить, но еще целый круг патрулирования с лица рядового не сходила не соответствующая важности боевой задачи улыбка.

Одиннадцатый круг часовой ознаменовал открытием, что замерз. От земли, особенно в той части дорожки, которая шла параллельно реке, веяло промозглой сыростью. Панкратов теперь жалел, что не надел шинель, выходя на смену, но, с другой стороны, осознавал и то, что как раз в верхней одежде его бы быстрее мог сморить сон.

«Нет худа без добра, — рассуждал, ежась, часовой. — Сон-то холодом повыбился, а вот закурить бы сейчас — хотя бы изнутри согрелся…»

Рядовой пританцовывал и подпрыгивал, размахивал руками и постукивал подъемом одной ноги по икрам другой. А немного согревшись, в мыслях вернулся все к тому же не пойманному нарушителю.

«Конец смены, похоже, недалеко, — соображал солдат. — Сколько страхов пережил — и все попусту: никого и ничего. Даже и обидно!»

Совсем близко от внешнего ограждения кто-то громко и простуженно заперхал. Скользя внимательнейшим взглядом по кустам за внешним ограждением, силясь раздвинуть темноту взглядом, Панкратов так и пристыл к дорожке, не в состоянии двинуться никуда от страха.

На границе освещенной полосы и тьмы, под кустом сирени, затаился человек со страшным, бледным, уродливым лицом и в светлой одежде.

— Кхе, кхе, — снова заперхал человек, — наверное, долго уже так лежал на сырой земле, присматриваясь к часовому и соображая, как половчее его снять, ну и простыл немного.

Еле придя в себя, Панкратов отпрыгнул со света — в который раз за смену.

— Стой, кто идет? — скомандовал часовой, хотя неизвестный не шел, а лежал. Страшная личность продолжала перхать.

— Стой, стрелять буду! — произнес часовой, удивленный эдакой странной реакцией нарушителя. А уродливый бледнолицый странно покрутил головой, не трогаясь с места. Немигающими глазами разглядывая белеющее лицо, Панкратов судорожно отщелкнул предохранитель, приготовившись вогнать патрон в патронник, однако шестым чувством угадал очередной подвох караула: перед часовым не человек! — Собака! Собака со светлой шерстью! Да никак это Буржуй!? А кашляет-то…

Швырнув кусочком кирпича в простуженного «нарушителя», часовой с радостью убедился, что из-под сирени, отряхиваясь, выскочил давно прижившийся возле караульного помещения старый пес.

Щенком забежал он в поисках пропитания в воинскую часть, а обласканный солдатскими руками, посчитал, что сумел ухватить за хвост изменчивое собачье счастье. Пса в самом начале его «действительной» службы называли Дембелем, но, когда ставший на солдатское котловое довольствие и при случае приворовывающий на стороне бывший бродяга наел полукруглые бока, перекрестили в Буржуя.

Было это по меркам собачьей жизни очень и очень давно — одиннадцать лет назад. Освоившийся в части Буржуй быстро избаловался, стал весьма разборчив в еде, особенно полюбив сахар, за кусок которого готов был продать весь караул.

Днями обленившийся пес обычно дремал где-нибудь в тени, а по ночам, из вредности характера, обожал лазить по постам, пугая часовых, а то и — в зависимости от настроения — наоборот, выбегал впереди проверяющих смену и громким лаем предупреждал бдящего службу.

При первых же признаках дождя Буржуй моментально вбегал на ступеньку перед дверью в караулку, усаживался под бетонным навесом-козырьком и терпеливо ждал. А стоило двери открыться — юркал в помещение для бодрствующей смены и, как воспитанный пес, не пятнал лапами все комнаты караулки, а сразу укладывался в ближнем углу, под огнетушителем. То было его законное, годами упроченное место…