На третьей безуспешной попытке взвести затвор Панкратов понял, что его напугала сова, — возможно, та самая, которая раньше ухала с высоты.

«Нет худа без добра, — рассудил часовой, бережно погладив флажок неснятого предохранителя. — А то бы пальнул очередью… Только не в белый свет, а в темную ночь, попусту…»

Продолжая идти по кирпичной дорожке, рядовой, едва ли не в первый раз за время пребывания на посту, взглянул на небо и очень удивился: оказывается, оно в беззвездную ночь может быть не черным, а густо-синим…

Шаги часового стали более спокойными, хотя глаза не менее внимательно обшаривали местность за внешней «колючкой». Панкратов прошел уже, возвращаясь, место, откуда начинал патрулирование, приближаясь теперь к сварному громоотводу, похожему на Эйфелеву башню в миниатюре.

Во время осмотра постов неделю назад, вместе с комвзвода, тому неожиданно задал вопрос рядовой Вьюнов, больше известный в роте, как Конь с биноклем. (Этому прозвищу он был обязан очками и вытянутой, сильно напоминающей лошадиную физиономии. Впрочем, в солдатской среде многие имеют прозвища: самому Панкратову еще во время первой помывки в армейской бане прилепили богатое «погоняло» Метилоранж — из-за рыжего цвета волос.) А вопрос был вот какой:

— Товарищ капитан, смотрите, на табличке написано, что при грозе к громоотводу ближе пятнадцати метров подходить нельзя, а как же тогда патрулировать, если он сам почти на маршруте? За ограждение вылезать при обходе, что ли?

Самое приятное было, что взводный на коварный вопрос толком и не ответил, только наорал на Коня с биноклем за «нездоровое любопытство».

Минуя громоотвод, часовой попытался рассмотреть рисунок, сделанный наверняка по не застывшей еще бетонной подушке-основанию. К сожалению, при ночном освещении огромной, с голову, дули с подписью: «Твой дембель», толком углядеть не удалось.

«Да-а… Дембель, как говорится, еще за поворотом и не виден», — думал часовой, сожалея о милой гражданке, потерянной на бесконечные семьсот тридцать дней.

Меж тем Панкратов подшагал уже не к метафорическому, а к настоящему повороту в своей армейской, а конкретно караульной службе. Ведь маршрут движения по посту напоминал равностороннюю букву Г с постовыми грибками по ее концам и постовой вышкой на повороте. Приближаясь к ней, солдат уже испытывал навязчивую мысль: вдруг на полу вышки, скрытом от часового ее боковыми стенками, притаился нарушитель, который вот-вот, звериным прыжком, кинется на спину часовому и вонзит ему под лопатку огромный нож. А второй нарушитель таится в окопчике под вышкой!

Стараясь наблюдать и за темными кустами у ограждения, часовой бочком подкрался к окопчику. Пусто… Заставить себя подняться на вышку оказалось сложно. У Панкратова зубы стучали от волнения, когда он осторожно ступал по металлической лестнице.

Опасения, конечно, оказались напрасными, и часовой, на всякий случай, оборвал вьющуюся на внешнем ограждении повитель — дабы не мешала видимости, — а заодно обнаружил, что порыжевшая от дождей и времени «колючка» кое-где перехвачена латками — кусками алюминиевой проволоки.

Тогда Панкратов исследовал и кусок внутреннего ограждения, почти не обнаружив на нем повреждений. В сравнении с многочисленными латками на внешней «колючке» открытие оказалось весьма и весьма неприятным.

«Не может же быть так, что всякая латка — это нарушитель?» — размышлял Панкратов. И тут застыл на месте, вдруг увидев на одном из бетонных столбиков, прямо под стосвечовой лампой, одетой в колпак отражателя, крупное насекомое, трещавшее, словно электросчетчик. Похожее на огромного кузнечика хризолитовое насекомое с просвечивающимися внутренностями стояло на своем постаменте, будто высеченное из драгоценного камня украшение.

«Кузнечики такие здоровые не бывают, — соображал часовой. — Неужели?.. Ну, конечно! Обжора-саранча».

Довольный разгадкой хотя бы одной из маленьких тайн караула, часовой пошел дальше, вскоре поравнявшись со вторым постовым грибком с табличкой за ним, обозначающей конец маршрута движения. В шаге от кирпичной дорожки высилось огромное дерево с множеством бесформенных ран на стволе, в которых виднелась восковая древесина.

На всякий случай Панкратов, конечно, обошел толстенную кавказскую акацию, убедившись, что и за ней не прячется нарушитель, потом проверил — на этот же счет — последний окопчик, у таблички, и вновь вернулся к мощному дереву. Дотронувшись рукой до прохладного шершавого ствола, кора с которого как бы сбегала вниз отдельными извилистыми струями, часовой несколько секунд недоумевал, кто же эдак, кусками, обглодал дерево, но затем, повинуясь желанию проверить мысль, приподнял автомат и основательно ткнул в ствол острым кончиком штык-ножа. Кусочек коры отслоился, дерево получило еще одну ранку.

«Вот что! — понял рядовой. — Эдак, стало быть, некоторые часовые отмечают „конец маршрута движения“».

Солдату стало стыдно за свой опыт, он погладил ладонью израненный ствол и потопал назад, в направлении постовой вышки.

На сей раз, пересилив желание, рядовой на вышку не полез, но в окопчик возле нее все же опять заглянул: пусто…

От переживаемых ли волнений, либо еще от чего, часовому вдруг нестерпимо захотелось пить, что на посту запрещалось. Панкратов полизал крышку ствольной коробки автомата, пытаясь унять жажду. Металлический привкус немного перебил ее. Без дальнейших приключений рядовой добрался до того места, откуда после смены часовых и начал патрулирование.

«Первый блин не комом, — с радостью подумал Панкратов, открывая второй круг по маршруту. — Не так страшен черт, как его малюют. Да и вообще в этом карауле нападений не было, а если и были когда, так уж никто и не помнит…»

Все больше успокаиваясь, часовой уже подходил к первому постовому грибку, как тут в темноте кустов за ограждением послышался шорох — вроде бы кто-то завозился в траве, устраиваясь поудобнее. Часовой возбужденно задрожал, его правая рука сама потянулась к затворной раме. С трудом подавив желание выпустить на шорох автоматную очередь, памятуя слова командира роты, сказанные на инструктаже перед заступлением на боевое дежурство, — о недопустимости применения оружия в спешке, коль нет явного нападения, — часовой присел перед ограждением. Шорох в кустах то смолкал, то слышался опять. Панкратову уже казалось, что он различает за «колючкой» очертания тела притаившегося человека. По-рачьи пятясь, часовой добрался до окопчика, с облегчением ввалился туда и стал думать, насколько рискованно сейчас связываться с караулкой, мишенью выходя под грибок.

Решив, что риск чересчур велик, солдат, не снимая автомата с предохранителя, дернул затвором для устрашения неизвестного, копошащегося в кустах, — и с паузой в секунду подал сразу две команды: «Стой!» — и: «Стой, стрелять буду!»

От волнения голос прозвучал сипло и не так громко, как бы этого хотелось Панкратову. А шорох предполагаемого нарушителя сразу стих.

«Что теперь делать? — мучительно решал часовой. — Он же за ограждением: попробуй-ка задержи… А вдруг у него тоже оружие?»

Раздираемый страхами и подспудным сомнением: есть ли в кустах нарушитель, или?.. — часовой, на всякий случай, снял автомат с предохранителя: так, мол, будет вернее, задержав указательный палец на рукоятке затвора, готовый взвести его и…

В кустах зашелестело опять. Панкратов буравил взглядом темноту за внешним ограждением. А из нее на кирпичную дорожку выступило что-то округлое, темное. Вот уже оно попало в освещаемую лампой зону и… Ба! Да это же всего-навсего еж! И довольно крупный… И так забавно семенит… Ух!

Панкратов злобно выругался. Столько натерпеться из-за колючего клубка!

Вымахнув из окопчика, часовой подбежал к спешащему животному, собираясь наподдать его сапогом, отомстить за пережитый страх. Услышав шум шагов, ёж разом свернулся, ощетинился иглами. А солдат моментально, так же, как раньше разозлился, успокоился.

«За что его бить? — рассудил он. — Животина безобидная, полезная. Разве понимает, куда можно, а куда нельзя заползать? Живи, животина!» — и Панкратов только слегка потрогал неподвижного ежа кончиком штык-ножа. Колючий зверек недовольно хрюкнул…