Панси вообще все делала как-то просто и без этих свойственных Гарри, Малфою и временами даже Луне странных напрягов и предубеждений. Гермиона невольно вспомнила, как смотрела на осунувшуюся, исхудавшую, серьезную слизеринку, впервые открыв глаза в клинике. Как захлебывалась от бессильного, почти болезненного иррационального ощущения благодарности и доверия, сама теряясь между собственными чувствами и логикой, подсказывавшей — та, что только что вдохнула в нее жизнь, не может быть Паркинсон, они просто чем-то смутно похожи, не больше…

Но это оказалась именно Панси — четкая, рафинированная, с каким-то то ли испуганным, то ли измученным выражением глаз. Такая, какой она могла бы стать, прожив за год не меньше, чем все они. Забыв ту себя, какой была в школе — заносчивую, высокомерную, склонную к публичным истерикам.

— Грэйнджер, так нельзя считать, — терпеливо проговорила Панси. — Если мы будем учитывать каждый восходящий градус и соотносить его с каждой координатой, мы тут до Рождества не управимся.

Гермиона подавила невольную улыбку.

— Ну, Вустер же я так вычислила, — возразила она.

Паркинсон неверяще склонила голову набок и вгляделась в ее лицо — пристально, будто искала в нем что-то и никак не могла найти. Впрочем, она все время в нем что-то искала — с той самой минуты, как вошла, и ее взгляд менялся от испытующего до полного сдерживаемой досады. Гермиону это не удивляло — разве можно находить что-то странное в том, что стихийный маг, придя к почти незнакомому человеку с просьбой и информацией, взвешивает, достоин ли тот доверия?

— Либо тебе повезло, либо ты сумасшедшая, как все гриффиндорцы, — наконец медленно ответила Панси. — Бросаться в невыполнимую задачу и умудриться быстренько ее решить — это только вы на такое способны…

Гермиона задумалась, можно ли это считать похвалой. По всему выходило, что можно… и это давало возможность задать, наконец, вертящийся на языке вопрос.

— Почему ты смогла меня вылечить? — спросила она, сама слегка обмирая от собственной наглости.

Паркинсон невозмутимо пожала плечами и, швырнув на стол перо, откинулась на спинку кресла.

— Потому что очень захотела, чтобы это произошло, — спокойно пояснила она. — Осознала, что ты мне небезразлична. И прикоснулась к тебе. Объединение чувства, желания и физического контакта и делает возможным излечение — ты же сама видела, как Драко Поттера после Авады выхаживал.

Гермиона молчала — только буравила девушку напряженным тяжелым взглядом, машинально вцепившись в подлокотники. Захотела, значит? Да еще и — небезразлична?!

— Я безразлична всем, Паркинсон, — сквозь зубы проговорила она. — Не знаю, какого черта ты сейчас несешь все это, но…

— Не мели чушь, — холодно оборвала ее Панси. — Грэйнджер, я знаю, что такое — хоронить своего мужчину. Заткнись вот прямо на этом месте, если хочешь изобразить передо мной самую несчастную жертву войны.

Гермиона остолбенела. В голове ревел шум, заглушая путающиеся мысли — те будто решили вдруг выскочить наружу, все одновременно.

— Насколько я поняла, у тебя даже ухажер, вон, имеется, — ровно продолжала Панси. — Тот факт, что ты не можешь решить, нужен ли тебе ОН, еще не означает, что ты всем вокруг безразлична. Не заставляй меня разочаровываться в тебе — просто заткнись.

Гриффиндорка молчала, не отводя широко распахнутых глаз. Она шутит? Или все-таки издевается? И — ну, при чем здесь Терри?!..

— У меня БЫЛ ухажер, Паркинсон, — с нажимом сказала она наконец. — До Вустера. Так что даже думать забудь…

Панси вдруг выпрямилась и рывком наклонилась вперед, перегнувшись через стол — к самому лицу гриффиндорки. Гермиона могла бы поклясться, что в ее холодных, прищуренных глазах билась скованная коркой льда молчаливая ярость.

— Никому — запомни, Грэйнджер, — никому нет дела до твоей рожи, — прошипела Паркинсон. — Что, Крам со шрамами интересовал бы тебя чуть меньше? Ты просто используешь это, — она коротко взмахнула рукой, едва не коснувшись лба гриффиндорки, — чтобы оттолкнуть тех, кто тебе не нужен. И тебе плевать, нужна ли ты — им. Что именно они чувствуют.

— Да ты… — охнула Гермиона.

— Заткнись! Тебе нравится пользоваться теми, кто слишком глуп, чтобы избегать тебя, и находить потом причины, чтобы не отвечать за свои поступки. Да будь моя воля, к тебе бы и близко никто не подошел!

— Так именно это и называется — чувствовать, что я тебе небезразлична? — неверяще выдохнула Гермиона. Она не находила слов. — Знаешь, Паркинсон, катись ты к Мерлину со своей заботой. Вы, маги, вечно сочиняете себе, что мир без вашего внимания развалится на части, это вам плевать, что именно кто к вам чувствует! Это ты — ледышка, а не я! Ты, и твой чертов Малфой, и Гарри! А уж про Лавгуд я просто молчу!..

Панси вздрогнула, как от пощечины.

— Хоть Лавгуд оставь в покое, — поморщившись, попросила она. — Тебе хочется прятаться тут от всех? И жалеть себя за то, что теперь у тебя некоторое время будет короткая стрижка и проблемы с кожей? Если ты не забыла, ты снова можешь видеть и говорить, ты больше не валяешься в коме, Грэйнджер, ты что, вообще тут рехнуться успела? Решила, что смена прически сделает тебя инвалидом?

Гермиона долго молчала, уставившись на Панси цепким, изучающим взглядом.

— Вот так все просто, да, Паркинсон? — процедила она наконец. — То, что спрятано под этими чарами, пугает даже меня, когда я смотрюсь в зеркало — и ты хочешь убедить меня, что все это ерунда? Что я должна отнестись к этому, как к временной трудности?

Панси, хмыкнув, пожала плечами. Гермиона рывком дернула ее за плечо, не давая отстраниться.

— Если я тебе и впрямь небезразлична, что тебе мешает убрать это? — сдерживая рвущийся наружу гнев, тихо спросила она, глядя в глаза слизеринки. — Прямо сейчас. Давай, Паркинсон, маги же, кажется, всегда отвечают за свои слова? Или, по крайней мере, им нравится так о себе думать. Давай, чего тебе стоит. Думаю, прикоснуться ко мне — для тебя вообще пустяк. По сравнению с тем, к чему ты прикасалась в больнице.

Странная смесь обиды и злости была такой бешеной, что Гермиона едва не захлебывалась ею, кусая губы и не отводя взгляда. Ты не сможешь, вздрагивая от яростной волны гнева, думала она. Ты не сможешь — вы все такие, вы способны только давать надежду, обещать, предлагать, привязывать к себе — а потом демонстрировать, какие вы честные и продвинутые, бросая и сбегая в свои «дела». Все вы — такие, Паркинсон, и я была дурой, что поверила, будто ты отличаешься — хоть чем-то.

Теплая, сухая ладонь осторожно улеглась на обожженную щеку, заставив сдавленно охнуть. Панси медленно вытащила из кармана палочку и, взмахнув ею, отменила скрывающие лицо Гермионы чары.

— Мне все равно, как ты выглядишь, — с какой-то странной горечью сказала она. — И, поверь — далеко не только мне…

Что она имела в виду, Гермиона не поняла — потому что через секунду Панси коснулась ее второй ладонью и, притянув к себе, прижалась лбом к ее лбу.

Будто теплая, как вечернее солнце, волна вдруг обрушилась сверху, увлекая за собой куда-то, смывая все — гнев, раздражение, усталость, обиду, отчаяние, страх, ожидание, неуверенность, разочарование — все, чем Гермиона была переполнена все последние дни, с тех пор, как пришла в себя в клинике. Теплая, сильная, добрая — и всепрощающая волна.

К горлу подкатил комок, перебивая дыхание, и она всхлипнула, давя его — ладони тут же перехватили голову, одна легла на затылок, вторая принялась поглаживать кожу, легко, осторожно и мягко, и каждый выдох Панси почему-то пах травами и летним вечерним солнцем — как в детстве, когда ты защищен, когда тебя любят, и ждут, и ты всегда знаешь, что можешь туда вернуться…

— Да что ж в тебе такого, Грэйнджер, черт бы тебя побрал…

Голос Панси звучал глухо, будто и она едва сдерживала слезы.

А губы у нее тоже оказались теплыми. И тоже пахли солнечным лугом.