Луна была уверена, что способность надеяться всегда означает способность чувствовать — пусть даже так, как чувствуют люди. А в глазах Грэйнджер мерцала надежда. Луна не могла ошибиться.

— Теплая… — почти не отрываясь от ее губ, мягко прошептала Гермиона — и ее улыбка ощущалась, как мириады мурашек по коже.

— И не кусаюсь… — с усмешкой мурлыкнула Луна. — Видишь, дурочка, я же говорила… Все люди — бисексуалы, просто сами в это не верят.

Гермиона резко отстранилась и уставилась на нее почти гневным взглядом. Луну неудержимо разобрал смех — спокойно смотреть, как растрепанная, раскрасневшаяся, задыхающаяся Грэйнджер, сидя на столе с влажными распухшими губами, пытается скорчить привычную строгую мину, будто собралась отчитать нашкодившего первоклашку, было просто немыслимо.

— Ш-ш-ш… — Луна снова притянула ее к себе и зарылась лицом в спутанные каштановые волосы. — Все, молчу я, молчу… Девочка моя… хорошая…

Ладони мягко скользили по плечам, по спине, и Гермиона уткнулась куда-то в шею Лавгуд, медленно расслабляясь в теплых руках.

— Так все-таки — почему не Терри? — пряча лукавую улыбку в кудрях гриффиндорки, негромко осведомилась Луна.

Грэйнджер вздрогнула — и притворно застонала, падая ей на грудь.

Через мгновение обе хохотали — прямо посреди отгороженного от мира магическим барьером грота, обнявшись и вцепившись друг в друга.

Целуя горячие щеки, ресницы, убегая от настойчивых губ, Луна удивлялась — как ей еще полчаса назад могло казаться, что все, чего она хочет — это только домой и спать? Смотреть на сияющую, возбужденную Грэйнджер, которая снова завелась критиковать манеру Терри Бута ухаживать — это было почти что счастьем.

В конце концов, она всегда болела душой за Гермиону — пусть та и не понимала, наверное, что маг может относиться к человеку… по-человечески. Что, чувствуя чужую боль, уже не обращаешь внимания, кому она принадлежит — магу, человеку или еще какому-то существу.

За всех существ одинаково больно. И хочется, чтобы каждый из них улыбался — хоть иногда.

Самым неприятным для Панси всегда было ощущение, что она непостижимым образом умудрилась свалять дурака — и неважно, знают об этом окружающие или пока только догадываются.

Она ценила холодность рассудка и четкость, выверенность подхода — и ошибочный результат всегда означал, что логика ее подвела. Либо — и это было ничуть не лучше — что она исходила из неправильных предпосылок.

Но в данном случае предпосылки были верны — тут ошибиться попросту негде. Панси придерживалась сформировавшегося за годы мнения, что стихийная магия никак не может являться той тупой страшилкой, какой ее представляют учебники. Она слишком сложна, чтобы не иметь конечного смысла, и девушка еще в ранней юности пришла к выводу, что, невзирая на общепринятое мнение, маги объединяются в пары осмысленно — но только для достижения общей цели.

Никак не для того, чтобы просто помочь друг другу.

Первые дни после выздоровления походили на внезапно распахнувшуюся перед глазами бездну — так велик был объем вываливавшейся на Панси информации. По всему выходило, что маги не принимают решения о проведении инициации. Она всегда происходит сама, по одной ей ведомым законам — а, значит, решение за обоих принимает стихия.

Именно стихия определяет, какие люди лучше подойдут друг другу для достижения цели — а, возможно, и саму цель. Но в любом случае — посвящение здорово помогало расставить точки над «i», убирая из жизни мага ненужное и привнося туда новое. То, что требовалось в данный момент.

Панси не сомневалась, что в этой логике не было ошибок. Как и в том, что из нее ясно следовало — если бы Лавгуд действительно любила Малфоя, она попросту не смогла бы завести себе своего воспитанника. Никогда.

Не лучшим образом сюда вписывалось еще одно посвящение, проведенное Малфоем — то, что он смог это сделать, заставляло сомневаться, любил ли он, вообще, когда-нибудь Поттера. Но Панси учла тот факт, что на момент инициации все его чувства к Гарри были порабощены амулетом.

А факт, что амулет также являлся стихийным и, следовательно, не мог действовать вопреки общему закону стихии, только нервировал и путал с таким трудом складывающиеся карты. Панси пришлось предположить, что эти задачи могли оказаться не связанными и служить разным целям — которые сложно понять, глядя на ситуацию снизу вверх, да еще и практически изнутри.

Решение сформировалось довольно быстро и потом уже не оставляло сомнений — Луна нуждалась именно в Панси, а не в Драко Малфое. Возможно, Панси нужна была как раз для того, чтобы помочь вечно путающейся в собственных чувствах Лавгуд оторваться от слизеринца и найти свой собственный путь, а, возможно, и для более серьезных задач — этого девушка толком не знала, да и не пыталась узнать сейчас, когда только-только начала возвращаться в реальный мир после многомесячного безумия.

Радость от осознания того, что она снова может пользоваться своим рассудком, с лихвой перекрывала досаду от невозможности применить его сразу и ко всему.

Лавгуд временами раздражала до невозможности — своим неприкрытым стремлением везде и во всем цепляться за Драко. Который, кстати сказать, демонстрировал в ответ просто царское равнодушие, в лучшем случае одаривая девушку странными взглядами — а то и просто нагло и по-хозяйски пользуясь ее постоянной готовностью поделиться с ним своей бездонной эмоциональностью. Временами Панси просто зверела, глядя, как Луна стелется перед холодным, как айсберг, Малфоем, как сильно ее ранит бездушность бывшего слизеринского принца — и не понимала, какого Мерлина Лавгуд тратит себя на того, кто, совершенно не стесняясь, попросту затыкает ею свое свободное время.

То, что Гарри смотрел на их игры сквозь пальцы, временами бесило еще сильнее, вынуждая сдерживать желание наговорить тупому и, по всей видимости, еще и слепому, как флобберчервь — несмотря на наличие очков — гриффиндорцу колкостей. Стихия высказалась ясно и четко — Луна больше не нуждается в Драко, она пережила его, как ступень, перешагнула, ее и близко рядом с ним больше быть не должно — вот только как объяснить это влюбчивой дурочке, когда единственный, чье мнение ей небезразлично, потакает всему этому бесконечному идиотизму, спрятавшись за стеклами очков?

То, что Малфой вел себя с Лавгуд, как полноценная свинья, даже не нуждалось для Панси в доказательствах. Она видела — видела собственными глазами, ежеминутно — какую бездну сил тратит Луна только на то, чтобы находиться рядом с ним, чувствовать его — и не срываться при этом в истерику, продолжая улыбаться даже тогда, когда его очередная ухмылка или комментарий прилетали к ней, как хороший удар под дых. Она видела, как чудовищно жесток бывает с ней Драко, как он выжимает ее до капли, доводя до слез — и отворачивается, едва измотанная его равнодушием Лавгуд перестает сдерживать эмоции.

Она видела, как Луна плачет, уткнувшись ночью в подушку — и, что самое поганое, прекрасно понимала Малфоя, которому все эти женские слезы были попросту не нужны. Он не мог дать ей ничего — такого, в чем бы Луна нуждалась — а то, что это совершенно не мешало ему брать, пока предлагают, вызывало у Панси состояние, больше всего похожее на полуистерический внутренний раздрай.

Да, было бы странно, если бы слизеринец вдруг отказался взять то, что дают, когда платить не обязательно. Но отчего-то, когда на месте жертвы вдруг оказывалась Луна, Малфоя начинало отчетливо хотеться оттаскать за волосы. Желательно — крепко приложив при этом смазливой мордашкой об стену.

А заодно и Поттера, которому, по всей видимости, было глубоко безразлично, что происходит в доме, если это вытворяет его любовник. Ему, очевидно, здесь разрешалось вообще все.

Разговоры с Луной неизменно заходили в тупик.

— Панси, он просто… ну, такой, — шмыгала она носом в ответ на попытки поговорить. — Он же не может измениться. Вот как я не могу научиться мимо ушей его слова пропускать…