Тут вдруг Алексей Николаевич заметил, что Жучков под столом пнул товарища сапогом – заткнись! Что еще за тайны?

– Как живьем? – спросил сыщик. Ярославец состроил гримасу, но Галкина было уже не остановить:

– А так. Ранило Кольку в том бою, где все мы в плен угодили. Вроде бы несильно, но пуля та сначала от земли отскочила. А уж потом в него попала.

– И что?

– А то, ваше высокоблагородие, что все такие раны там оказались смертельными. В земле той, слышь, грязь. И задетый отскочившей пулей непременно дней через десять помирал. От заражения крови.

Лыков уже слышал об этом от Таубе и потому не удивился.

– Как же Колька выжил? – поинтересовался он.

– Чудо случилось, иначе не назовешь. Как кровь у него спортилась, начал он заговариваться. Жар, бред, все как положено… И отправили его в крайнюю палатку. Потому уж эту историю знали, много до него народу так же померло. Из той палатки был один путь – на кладбище. Куницына туда вскоре и свезли. И землей присыпали. А евойный товарищ Сажин не поверил. Любил он очень Кольку, лучший у него друг, словно братья они были. Вот. Не поверил и пошел ночью могилу раскапывать. Раскопал – и точно! Живой оказался Колька. Как он заразу переборол, врачи сами не поняли, лишь руками разводили. Но спасся.

– Интересная история, – одобрил коллежский советник. – Надо мне с этим везунчиком познакомиться. Может, и он что про поляков вспомнит. Где найти Кольку-куна, знаешь?

Галкин открыл было рот, но Жучков, уже не скрываясь, наступил ему на ногу. Вятич тут же вскочил и сделал придурковатое лицо:

– Не могу знать, ваше высокоблагородие!

Лыков понял, что настаивать бесполезно. Да и времени не было искать солдата, чудом выжившего в плену. Требовалось изловить предателей-поляков, вернувшихся в Россию с диверсионным заданием. И сыщик отложил поиски человека со странным прозвищем на потом.

20 июля того же 1905 года Лыков дописывал акт дознания по польским изменникам, прибывшим на пароходе «Инкула». За два месяца удалось выявить и арестовать семнадцать человек. Особенно отличились варшавяне: они выследили связи отставного унтер-офицера Убыша и разгромили резидентуру Дзюка[28] в полном составе. Сам неугомонный унтер успел накануне выехать на восток. Филеры проследили его до Иркутска, передавая с рук на руки. В Иркутске Убыш был арестован. При нем обнаружили японский фугас, которым поляк намеревался взорвать один из тоннелей Кругобайкальской железной дороги. Странный план, если учесть, что обе армии – русская и японская – давно уже не вели активных боевых действий. После Мукдена и Цусимы война перешла в пассивную фазу, что всегда предшествует перемирию. Лишь на Сахалине, который японцы переименовали в Кабафуто, еще добивали слабые отряды русских.

Два агента резидентуры были взяты в Петербурге при участии службы подполковника Лаврова. Однако затем их отобрали у военной контрразведки. Дальнейшую работу с арестованными вели некий Манасевич-Мануйлов от Департамента полиции и ротмистр Комиссаров от ОКЖ. Даже Лыкову не сообщали подробностей. Он в конце концов плюнул и сузил поле дознания. Сейчас, в конце июля, поляков пора было передавать следователю. И без того у коллежского советника накопилось множество дел. Ситуация что в столице, что по всей России продолжала ухудшаться. Ощущение надвигающейся катастрофы витало в воздухе.

Между тем высшее начальство металось без руля и ветрил. Главным лицом во внутренней политике оставался Трепов. Но при всем своем бравом виде Дмитрию Федоровичу недоставало ни воли, ни государственного мышления. Состоявший при нем в главных советниках Рачковский считал, что репрессии не нужны. Что надо договориться с обществом по-хорошему, откупиться от либералов уступками, а взамен получить примирение. Поднял голову забытый всеми Витте. Два года назад его задвинули на декоративную должность председателя Комитета министров. Он вывернулся из кожи вон, чтобы напомнить о себе государю и обществу. С этой целью Витте примазался к указу от 12 декабря 1904 года «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка». В нем Комитету предписывалось объединить работу министерств по улучшению управления. В недрах МВД спешно сочиняли пакет документов для созыва так называемой Булыгинской думы. Сам Булыгин по неспособности и пальца не приложил к этим бумагам. Все написал умница Крыжановский. Сергей Ефимович занимал ничтожную должность помощника начальника Главного управления по делам местного хозяйства. Но он был человек крупного масштаба, с собственными идеями, что так редко встречается у российских чиновников. Пока Крыжановский сочинял куцый проект (думой там и не пахло, так, очередное приглашение выборных людей для совещательных целей), обстановка накалилась. Взбудораженной стране уже мало казалось тех скромных реформ, которых зимой домогались многочисленные союзы. Образовался подпольный «Союз освобождения», который требовал от власти учреждения полноценного парламента на основе «четыреххвостки».[29] Большевики втайне готовили вооруженное восстание. Знакомец Лыкова Леонид Красин создавал по всей стране запасы оружия и взрывчатки. Последней в секретной лаборатории фабриковалось так много, что Красин часть ее продавал боевикам-эсерам…

А в стране шел разлад. На Кавказе вспыхнула давно ожидаемая армяно-татарская резня. В Польше каждый день убивали русских администраторов и военных. 14 июня началось восстание на броненосце «Князь Потемкин-Таврический». Тринадцать дней корабль с полным вооружением слонялся по Черному морю, грозил бомбардировкой Одессе и Севастополю, пока не интернировался в Румынию. В его поддержку в столице прошли массовые демонстрации рабочих – пока еще мирные.

Властитель ста сорока миллионов населения растерялся. Как и ожидалось, царь назначил Трепова товарищем министра внутренних дел, оставив в подчинении у генерала столичный гарнизон. Трепов окончательно стал наместником всея Руси, не имеющим программы… Булыгин продолжал винтить на даче. Рачковский вновь и вновь советовал помириться с оппозицией. Начальник ПОО Герасимов, наоборот, требовал разрешить ему начать массовые аресты. На диктатора теперь давили со всех сторон. Витте нашептывал, что нужна Дума, при которой он станет председателем Совета министров. Тогда народ успокоится – ведь все только и мечтают о возвращении Сергея Юльевича во власть… Но после убийства Плеве у Витте остался другой сильный соперник, Горемыкин. Он действовал на Трепова через его брата Александра. Дмитрий Федорович совсем запутался в предлагаемых ему со всех сторон идеях. А он был обычный свитский генерал-майор с опытом службы обер-полицмейстером.

В результате победили либералы из власти. Герасимову приказали отпустить арестованное им в Лесном руководящее бюро «Союза союзов». Хотя захваченные при нем бумаги явно указывали на противоправную деятельность. Более того, МВД распорядилось ограничить аресты революционных деятелей! Теперь разрешалось брать только террористов. Обнаруженные подпольные типографии хоть и закрывали, но их устроителей отпускали с миром. Разрешили публичные демонстрации, если они не выливаются в уличное бесчинство. А высшим учебным заведениям дали автономию. Причем полиция даже не имела права заходить на их территорию. Чем тут же воспользовались революционеры.

Лыков и люди его склада наблюдали за этим с недоумением. Как теперь служить? Что в голове у начальства? Куда завтра вывернет бесшабашная политика государя? В департаменте продолжался бардак. Безвольного Коваленского заменили малахольным Гариным. Человек, как говорится, с зайчиком, а его на Департамент полиции. Это когда нужен цепной пес…

Алексей Николаевич закончил акт дознания и передал его Азвестопуло – пусть проверит запятые. Хотел уже пойти в чайную комнату, но тут появился курьер и вручил телефонограмму. Коллежского советника срочно вызывали к Трепову. Опять двадцать пять! Третьего дня так же дернули, только для того, чтобы спросить, сколько бесписьменных[30] прячется в Вяземской лавре. Нет бы справиться в сыскной полиции градоначальства. Но диктатор, узнав людей, старался использовать их в дело и не в дело. Лыкова он помнил еще по Москве, после первой встречи произвел в великие сыщики и теперь все уголовные темы обсуждал только с ним. Филиппов[31] уже смеялся и называл Алексея Николаевича «статс-секретарь по мазурикам». А сам ревновал…