Здесь Лоренцо развеивал перед Ним мифы, которыми в последнее время активно пичкают доверчивых людей обманщики-медиа. «Образ сексуальности, – говорил он, – созданный медиа, радикально отличается от того, что на самом деле происходит в спальнях. Если читать газеты и смотреть телевизор, то может создаться впечатление, что все вокруг только и делают, что занимаются любовью, как Бонобо, без перерыва, разве что для того, чтобы сменить партнера. А правда ведь выглядит совсем иначе». И Лоренцо приводил данные статистических исследований из его любимой книжки[13], авторами которой были некая симпатичная женщина и два лобастых американских социолога с диссертациями, которые опрашивали на тему секса людей по всему миру. Они разумно исключили из своей статистики тех, кто находился в самом начале отношений и, следовательно, своим почти наркотическим опьянением и влюбленностью всю общую картину нарушал. И после их исключения оказалось, что почти восемьдесят процентов опрошенных признались, что занимаются любовью едва ли несколько раз в месяц!
Для Лоренцо одной из главных причин этой «печальной статистики» является то, что он поэтично называл «невыносимыми тяготами целибата одного тела». И потом констатировал, что этот «нездоровый» груз моногамии не под силу ни человеку, ни тем более более мудрым в этом смысле животным, которые «по врачам не ходят». «Моногамии не существует, – утверждал он. – И все эти волшебно-прекрасные, но лживые байки о несказанно верных журавлях или лебедях можно выкинуть на помойку. Существует только одно создание на земле, которое – и не по своей вине, – добавлял он, – абсолютно моногамно. Это определенный паразит пресноводных рыб, главным образом карпа. У него трудно выговариваемое латинское название Diplozoon paradoxum. Самец этого паразита, чтобы оплодотворить самку, должен с ней срастись. И он с ней срастается. На всю жизнь. И это действительно парадокс».
И поэтому в его клинике, совсем не парадоксальным образом, всегда работала какая-нибудь женщина – администратор или медсестра, обычно итальянка, обычно лет на двадцать младше его и никогда не старше сорока. Это был секрет Полишинеля, горячая тема сплетен для других, менее привлекательных администраторш или медсестер, что отношения Лоренцо с этими женщинами не ограничиваются чисто профессиональными интересами. Что интересно, Джованна, жена Лоренцо, известная и высоко ценимая в Берлине дантистка, делала вид, что ничего не знает. Лоренцо поэтому никогда не имел никаких причин для мести…
Он слушал эти достаточно причудливые выводы с интересом, как и все, что говорил Лоренцо, но не мог припомнить, чтобы чувствовал желание мстить Патриции или какой-нибудь другой женщине, когда бывал в постели с Миленой, Дарьей или Юстиной. Он точно тогда испытывал что-то другое…
Он не поехал следующей весной в Познань. Попросил дружественного декана, чтобы Его лекции по «важным рабочим обстоятельствам в Берлине» были перенесены на осенний семестр. Он знал, что осенью в Познани Дарьи быть уже не должно: она закончила учебу в июне. Он просто вычеркнул ее из своей жизни. Написал однажды ей лаконичный имейл о «серьезных проблемах в Берлине» и о том, что весну перенесли на осень. Официальное, холодное письмо с конкретным враньем. Она испуганно расспрашивала о Его здоровье, только между прочим упоминая о своей тоске по Нему. Уверяла, что ждет Его. Еще несколько месяцев писала о своем упорном ожидании. Каждый день. А потом в какой-то момент – Он упорно молчал в ответ – перестала писать. И когда через несколько месяцев Он отправил ей поздравление с днем рождения, о котором напомнил Ему календарь Гугла, скорее из вежливости, чем по доброй воле, письмо вернулось непрочитанным с сухой пометкой о несуществующем адресе.
Да! Он вычеркнул – как какой-нибудь декан студентку – Дарью из своей жизни. Так же, как несколько лет спустя Юстину и бог в чем виноватую Доминику, которая постепенно начинала Его любить. Как последний трусливый сукин сын, прячущийся в крысиной норе…
Из задумчивости Его вывел шум в коридоре. Он быстро вытер слезы одеялом.
– Почему ты меня бросила вот так? – спросил Он тихо, когда Лоренция села на стул рядом с Его постелью и громко вздохнула.
– Полонез, ну что ты такое говоришь? Я вон капельницы тебе принесла, сразу две. Чуть-чуть поболтала с Джоаной. Она сегодня придет к тебе. Ты с ней в языке польском поупражняешься. Она мне сказала, что купит для тебя польские газеты. Женщины вообще долго разговаривают, а с Джоаной приходится разговаривать еще больше, потому что она в этом очень нуждается. Что ты такое говоришь, Полонез? Старая Лоренция никогда никого не бросает! Ты что-то закручинился, да? А это очень нехорошо, ты же радоваться должен. Потому что утро вон какое хорошее! А ты утра-то давно не видал.
Она встала со стула, поменяла мешок с капельницей и, убедившись, что лекарство потекло в Его вены, села рядом с Его постелью и начала массировать Его левую ладонь, приговаривая:
– Вот я тебя сейчас покормлю, Полонез. Потому что сейчас время завтрака. Пока что этой дрянью из мешка, но это уж недолго – скоро Лоренция приготовит такое caldo di pesce[14], что твой желудок будет благодарен до конца жизни, сразу и на ноги встанешь, и сил наберешься. Я своих детей моим caldo от всех болезней вылечивала. И внучку тоже. Хотя здесь, в этой Голландии, она болеет по-другому, не так, как в нашем Кабо-Верде. Вирусы тут другие, потому что солнца мало и все спешат вечно. А у нас солнце и ноу стресс. Когда люди уж очень торопятся за богатством – им вирусы горло, легкие и кишечник поражают. Но чаще всего – мозги и сердце.
Он услышал первые отзвуки утренней суеты, долетающие из коридора. Постепенно начинался больничный день. Лоренция массировала Его ладонь и говорила:
– Джоана сказала, что мне короткие волосы очень идут. Потому что я ведь, как себе и Сесилии обещала, соседку с ножницами позвала. Она удивилась, что прямо так рано утром, но я уж ее уговорила, объяснила, что это в честь твоего пробуждения, тогда она только закричала от радости и начала стричь. Она же тоже с Верде, силу и важность обетов понимает.
– А ты как думаешь, Полонез? Идет мне? Может, даже красиво? – спросила она кокетливо и встала в ногах Его постели, чтобы Он мог ее рассмотреть из-под повязки на глазах.
Он смотрел на нее – и не мог увидеть разницы. Он просто не помнил, какие у нее были волосы несколько часов назад. Ничего не помнил, кроме того, что они были черные, с седыми прядками на висках. В какой-то момент в памяти у Него всплыли слова Патриции: «Даже если бы я стояла перед тобой совершенно лысая – ты бы этого не заметил!»
– Очень идет. И молодит… – соврал Он, с силой закусывая губу.
– Вот и Джоана так теперь хочет сделать. Чтобы измениться. Женщинам же надо меняться. Иначе они будут как старая мебель в еще более старой комнате. Как у тебя бывала та Дарья, эта молодая твоя ученица, вот у нее такие длинные, красивые, золотистые волосы. Совсем другие, чем на старых фотографиях, которые она мне показывала. На тех, где она с тобой. Я ее спросила, можно ли ее сфотографировать, чтобы тебе показать, если вдруг проснешься, так она на следующий день пришла прямо от парикмахера. С падающими на плечи косами, заплетенными по три. Такими, какие ты любил ей расплетать и потом целовать ее волосы. Так она мне рассказывала. Очень она изменилась. И в последний день что-то долго тебе рассказывала. Иногда улыбалась, иногда плакала, а иногда поправляла тебе подушку и дотрагивалась пальцами до твоих губ. И рисовала какие-то странные иероглифы на бумаге, а потом рвала листок на кусочки, выкидывала в мусорник и шла на улицу покурить. Она была грустнее грусти самых грустных песен фаду[15], какие старая Лоренция в жизни слышала.
Она бросила взгляд на часы, нервно вскочила со стула и поспешила к двери палаты, закрывая ее на ключ. Подвезла стойку с компьютером к Его постели, из шкафа вытащила кабель и, встав на цыпочки, нажала кнопку.
