Потом возвращался на свой матрас и читал – главным образом о мозге и эмоциях. И о том, что первично: сигнал, идущий от тела к мозгу, о боли, например, или сигнал, идущий от мозга к телу, который велит эту боль почувствовать. Где начинается эмоция. Об этом начали спорить – к Его удивлению – еще в девятнадцатом веке, задолго до рождения Его дедушки Бруно. В своих изысканиях Он добрался в библиотеках Берлина до давнишних дебатов «Джеймс versus Кэннон». Википедия тогда только начиналась, поэтому это был настоящий такой, тяжелый и кропотливый поиск информации, какой Он помнил еще со студенческих времен. Этот спор для современных нейробиологов стал как бы точкой отсчета в их научных исследованиях об ощущениях и эмоциях. Хотя в девятнадцатом веке такие понятия, как «ощущение» и «эмоция», считались слишком тривиальными и не заслуживали, следовательно, особого внимания, чтобы быть упомянутыми в научной работе. Максимум, что могло там появиться, – это многозначное слово «настроение». И Джеймс, участник этого спора, своей публикацией это радикально изменил. В названии его статьи появилось слово, на тот момент удивительное, новое и неожиданное: «Эмоция». Нейробиологов, кстати, в девятнадцатом веке тоже не было. Приставка «нейро-» просто еще не существовала.
Он читал статьи об этом споре, написанные на напыщенном викторианском английском, – прочитал их все. Они и сейчас где-то лежат между какими-то шпаргалками и записями в коробке, в забитой до потолка такими же коробками кладовке в Берлине. Спор этот касался первоначального источника зарождения эмоции. Действительно ли она начинается с тела и только потом, уже существуя, регистрируется головным мозгом, который придумывает какую-то историю, чтобы ее объяснить. Так считал в 1884 году профессор философии Гарвардского университета Уильям Джеймс. Теория профессора Джеймса просуществовала много лет, пока не выступил с другой точкой зрения оппонент Джеймса в этом споре, Уолтер Кэннон – кстати, ученик Джеймса. Кэннон, в свою очередь, утверждал, уже много лет спустя, что эмоция берет свое начало в головном мозге и только потом опускается к телу, которое на нее реагирует соответствующим образом. То есть мы начинаем испытывать страх сначала в мозгу, а уже от мозга поступает информация в мышцы, чтобы они напрягались, и в другие органы, чтобы вся кровь, например, из кишечника прилила к нуждающимся в энергии и силе мускулам без промедления. Чтобы организм подготовился к сражению или спасению бегством. Если Джеймс был типичным книжным червем и даже не думал о том, чтобы покинуть свой кабинет и поработать в лаборатории, то Кэннон был практикующим физиологом, который из лаборатории выходил только для того, чтобы засесть в кабинете и написать статью по результатам своих исследований. Спустя годы оказалось, что ни один из них не был до конца прав. В том, что касается эмоций, мозг и тело взаимодействуют между собой. И без этого взаимодействия эмоция родиться не может. И то, что происходило с Ним самим на протяжении последних шести месяцев, было тому наилучшим доказательством. Его тело получало все это время множество сигналов, если верить Лоренции, Его мозг работал, что не раз подчеркнул Маккорник, и при этом Он не мог вспомнить, чтобы испытывал какую-нибудь эмоцию.
Он также не помнил ни одного сна – ни одного за все эти ночи и дни, хотя проспал Он больше полугода. А ведь чтобы видеть сны – тело вообще вроде бы не нужно! То есть Его не было совсем. Как будто он умер, был мертвецом с бьющимся сердцем и мозгом, который генерировал все эти альфа-, бета-, гамма- и какие там еще волны, чье отсутствие необходимо для констатации врачом чьей-либо смерти. Как его бедный дедушка Бруно под конец своего жалкого и долгого вегетативного умирания…
А вот тот день, восемнадцатое марта, Он, однако, помнил во всех подробностях – последний день Его жизни перед этой как бы смертью. С мельчайшими деталями. Все картинки, звуки, запахи, свои мысли, услышанные и сказанные Им самим слова, настроение, причины печали, тембр голоса диктора, который читал новости по радио… Он помнил и те новости, которые тот читал. Хотя раньше с Ним такого никогда не случалось – Он частенько не мог вспомнить даже, что ел на обед вчера и как был одет. Он не старался запомнить неважные, с его точки зрения, события, не обращал на них внимания и каким-то удивительным незаметным образом просто удалял их из памяти. Это был, кстати, еще один пункт, который всегда упоминался в их скандалах с Патрицией. Она полагала, что в список «неважных для Него вещей» входит и она тоже, а еще Сесилька и «все, что не связано с Его институтом, карьерой и Его долбаными проектами»! А вот в тот день этот механизм почему-то не сработал. Как будто кто-то заранее планировал, что Он впадет в небытие, но унесет с собой детальное воспоминание о последнем дне своего существования.
Восемнадцатого марта его разбудило ощущение давления вокруг левой руки. И странный звук. Он потянулся слегка онемевшей рукой к прикроватному столику и услышал звук разбивающегоя стекла. Тогда Он вскочил и побежал на кухню. За все эти годы со своим шалящим сердцем Он уже хорошо знал процедуру, понимал, что нужно делать. Действовал как по инструкции. Ледяная вода струей в пищевод, так, чтобы почувствовать холод в груди. И сильно массировать глазные яблоки! Он прижал палец к артерии – все, кажется, хорошо. Да хорошо же! Бьется быстро, но регулярно, никакой аритмии. Обычная тахикардия. Он вздохнул с облегчением. В свете лампочки из холодильника взглянул на привязанный к руке тонометр – старая манжета сильно сдавила Ему руку. Наверно, во сне Он случайно нажал на какую-нибудь кнопочку и включил надув. Правда, манжета должна была сдуться сама собой – но не сдулась. Он торопливо вырвал резиновый шланг. Для верности без остановки кашлял – так Ему советовал Лоренцо: кашель якобы приводит в действие диафрагму, которая растягивается и начинает давить на сердце, примерно так же, как ладони врача при искусственном дыхании. «Если вдруг что – не хочу тебя пугать, но на всякий случай – сделай глубокий вдох и начинай кашлять, не останавливаясь», – напоминал Лоренцо Ему при каждом визите. Ощущение сдавленности в плече и боль в левом боку стали отступать. Он сел на пол, прижавшись спиной к краю холодных полок открытого холодильника, и стал глубоко и медленно дышать. Заметил капли крови на паркете – наверно, когда тянулся к ночнику, разбил тонометром лампочку и наступил на осколки. Хотя никакой боли при ходьбе Он не испытывал. Он стал потихоньку вытаскивать крохотные кусочки стекла из левой пятки. Через минуту, ступая бесшумно, явился неведомо откуда Шрёди и начал тереться об Его колено, мурлыча и поднимая кверху свой пушистый хвост. Кот не спал с ним, обычно он любил лежать где-нибудь около открытого окна или балкона и прислушивался, следуя инстинкту, к мартовским воплям других котов и кошек по соседству. Он вытянул руку, чтобы погладить кота.
– Шрёди, – сказал Он, почесывая коту за ухом, – у меня для тебя две новости – хорошая и плохая. Ты останешься один на некоторое время. Но всего на три дня и две ночи. Я должен поехать в Амстердам. Справишься? А хорошая новость – я купил тебе самый что ни на есть наилучший корм. Только с рыбой. Такой, какой ты больше всего любишь. Я поставлю тебе самую большую миску с водой и добавлю еще один лоток в ванную. Ты справишься, правда ведь? Последишь за домом, как всегда, да?
Кот замурчал и стал лизать Его ладонь своим шершавым маленьким мокрым язычком. А через минуту отправился снова на свое лежбище на балкон и высунул нос в приоткрытую дверь. Похоже, это «мартовское кошачье безумие» занимало его куда больше, чем монолог хозяина.
В этот раз в Амстердам Он ехал утренним поездом. Вечером у Него была назначена встреча в отеле с руководителем нового проекта, который должен был курировать кто-то из Нью-Йорка. Какой-то большой начальник специально должен был прилететь на эту встречу на следующий день. А в субботу планировался официальный запуск проекта, процедура, во время которой Он должен был быть назначен руководителем берлинской группы. А потом они все должны были закрыться на несколько часов в каком-нибудь кабинете и все спланировать. В воскресенье утром, сразу после завтрака, Его фирма должна была на своей интернет-страничке провести kick-off[7], а днем Он должен был сесть в поезд на Центральном вокзале Амстердама и вернуться в Берлин. Так что в тот раз Он не сказал Шрёди ни словечка неправды.
