Позже она показала Джефферсону отпечатанную фотографию.

— Если тебе нужна иллюстрация подлинного счастья, — сказала она, — вот она перед тобой.

— А что, если, после того как мы ушли, та пожилая женщина вновь увезла ребенка? В чем же тогда твоя правда?

Грейс вспомнила пресловутое выражение: «Камера никогда не лжет». На лице молодой женщины, державшей на руках ребенка, отражалась неподдельная, ничем не омраченная радость. Но нельзя было забывать о предыстории: нетерпеливое ожидание и то, как пожилая дама в течение всей встречи украдкой оглядывалась по сторонам. Может быть, потом, как предположил Джефферсон, она действительно вновь увезла ребенка? Может быть, его, плачущего, силой отняли у матери и положили в коляску, а она беспомощно стояла рядом, и в глазах у нее плескались боль и тоска. Ее ребенка снова отбирали у нее.

— Правда — очень скользкая и неуловимая штука, — обратилась Грейс к Джефферсону. — Что я сфотографировала — момент радости или интерлюдию к страданию?

— А как насчет мгновений счастья среди часов печали? В конце концов, именно такова жизнь для большинства из нас.

Его темные волосы блестели. Под изогнутыми темными бровями глубокой синевой искрились глаза, верхняя губа напоминала безупречный лик Купидона. Он стоял, поджидая ее, на главной улице, облокотившись на спортивное авто с открытым верхом. Грейс, глядя на него в объектив, одобрительно улыбнулась: он был словно оживший герой-любовник без страха и упрека из романтических снов многих и многих женщин.

— Скажи «оргазм», — произнесла она и нажала на затвор.

Она играла в стереотипы — удобные, но опасные стереотипы, излюбленное оружие пропагандистов. Ей хотелось увидеть, какую часть индивидуальности персонажа можно стереть, просто сосредоточившись на его банальных чертах, на том, что составляет стереотип.

— Мне нужно, чтобы ты изобразил типичного героя-любовника, — обратилась она к Джефферсону. — Такого, какой присутствует в каждом любовном романе и в каждом голливудском фильме. Если я все сделаю правильно, то твоя индивидуальность станет незаметной. Я хочу иметь возможность выложить фотографии в ряд, и чтобы никто при этом не заметил, что на всех изображен один и тот же мужчина. Я намерена стереть тебя.

— Тебе придется это сделать. В противном случае мне будет нелегко объяснить, каким образом я оказался на этих снимках.

— Перестань, ну, каковы шансы на то, что кто-нибудь из твоих знакомых увидит мои фотографии в какой-то маленькой галерее, тем более поймет, что это ты? В любом случае, если снимки выйдут такими, как надо, ты не будешь похож на себя — ты станешь моим созданием, воплощением моих желаний.

— Мы с тобой случайно говорим не о маскировке?

— О нет. Не будет широкополых шляп или накладных бород. Все, что я сделаю, это лишь чуточку помогу нашим предрассудкам. А если ты разрушишь мои планы и останешься самим собой, я не буду выставлять фотографии.

Единственное, чего Джефферсон терпеть не мог, это безделье. Оно убивало его. В остальном его можно было смело назвать добродушным, веселым и беззаботным. Он никогда не возражал, если она заставляла его надеть клетчатую рубашку и фасонистый пиджак, позаимствованный у приятеля-фотографа. Джефферсон получал истинное удовольствие от позирования: подняв подбородок и держа в руке трубку, он стоял, картинно расставив ноги и твердо упершись в фальшивую землю, импортированную в студию, которую она делила с четырьмя другими фотографами, а у ног его разлегся черный лабрадор. С собакой вышел конфуз — он принялся возиться с лабрадором, взятым напрокат у того же самого приятеля, которому принадлежал пиджак, в результате съемку пришлось отложить, поскольку лабрадор по кличке Берти обмочил ему зеленые резиновые сапоги.

Она сделала несколько его снимков и после занятий любовью, когда Джефферсон дремал на скомканных простынях, а на щеках его играл стыдливый румянец. Он и с этим согласился, особенно после того как она уверила его, что он целомудренно лежал на животе.

Как-то Грейс пришла в голову блажь настроить камеру таким образом, чтобы сфотографировать их обоих.

— Ух ты, любимая, мы с тобой прямо как на картинке! Вот бы так было всегда, — заявил он, восседая за кухонным столом, одетый в темно-синий пуловер и рубашку с галстуком, а на столе перед ним стояла тарелка с большим куском яблочного пирога. Грейс, в золотистом парике и воздушном платье с цветами, склонилась над ним, держа в руках кувшинчик с молоком.

— Можешь только помечтать, милый, — протянула она, старательно имитируя американский акцент, затем протянула руку и нажала кнопку дистанционного срабатывания затвора.

Последний снимок в серии был сделан за день до того, как пришла пора ему уезжать.

— Еще не родилась женщина, способная устоять перед мужскими слезами, — заявила Грейс. Она попросила его встать на углу Кенсингтон Хай-стрит и Оулд-Черч-стрит с букетом увядших цветов в руке. На землю опустились сумерки. В этот день ему пришлось много ходить пешком, поскольку персонал подземки бастовал, а ему нужно было попасть на совещание в Сити, и он выглядел усталым. С увядшими анемонами в руках он выглядел таким несчастным и одиноким, словно ему пришлось стоять здесь минимум полдня.

— «Она не придет», — объясняла ему Грейс. — Ты повторяешь про себя именно эту фразу: любовь всей твоей жизни не придет. Она отправилась в Тимбукту и больше не вернется обратно. Или она умерла. Да, я думаю, она умерла. Ты ждешь свою единственную любовь, а она в это время лежит мертвой в своей вдребезги разбитой машине недалеко отсюда. Ты этого еще не знаешь, но сирены, которые ты слышал примерно час назад, были сиренами машины «скорой помощи», напрасно спешившей ей на помощь. — В этот момент Джефферсон выглядел таким расстроенным и несчастным, что Грейс едва не опустила фотоаппарат, чтобы обнять его и утешить, сказав, что все это неправда. Вместо этого она сделала снимок.

Луиза

Теперь у меня наверху есть собственная гостиная. Чтобы ее устроить, пришлось соединить две маленькие спальни. Артур считает, что у меня должен быть собственный уголок, какое-то тихое и спокойное место. Я сижу у открытого окна в своих новых апартаментах. Для сентября погода стоит теплая, и листья еще не начали желтеть. Я вижу детей, играющих на лужайке, они то появляются, то вновь исчезают в тумане, наползающем с реки. Когда Джейн поднимает голову и смотрит на окно, я взмахом руки подзываю их к себе.

— Дети, поднимитесь к своей мамочке, — медленно выговариваю я.

После того как умер Джон, я чувствовала себя очень плохо, и леди Гластонбери посоветовала обратиться к специалисту. Как оказалось, она знала и нужного человека. Им оказался сэр Чарльз Грейнджер, выдающийся специалист в своей области, к услугам которого прибегали даже особы королевской крови, хотя о последнем говорили только шепотом и в узком кругу. Недавно сэр Чарльз оставил свою лондонскую практику, чтобы полностью посвятить себя управлению великолепной клиникой Харви, что в пятнадцати милях от нас, в Басингстоке.

Мне не нравится сэр Чарльз. Он говорит, что находится здесь для того, чтобы помочь мне, но при этом избегает смотреть на меня и разговаривает поверх моей головы с Артуром, передавая ему пилюли, принимать которые следует мне. Я спрашиваю Артура, что это за пилюли.

— Они позволят тебе отдохнуть и расслабиться.

Мне нужен отдых, хотя в последнее время я только тем и занимаюсь, что сижу у окна в своей комнате, поэтому я принимаю пилюли. Я принимаю две утром и две вечером, после ужина, и отчего-то чувствую себя все более и более усталой, слишком усталой, чтобы думать. Но я пытаюсь выглядеть бодрой, когда дети приходят навестить меня после полудня. Я рассказываю им истории.

Джорджи хочет услышать о том, как его мама с друзьями путешествовали по Германии и как они спускались в глубокую шахту.