The ship and all in it are imbued with the spirit of Eld. The crew glide to and fro like the ghosts of buried centuries; their eyes have an eager and uneasy meaning; and when their fingers fall athwart my path in the wild glare of the battle-lanterns, I feel as I have never felt before, although I have been all my life a dealer in antiquities, and have imbibed the shadows of fallen columns at Balbec, and Tadmor, and Persepolis, until my very soul has become a ruin.

When I look around me, I feel ashamed of my former apprehensions. If I trembled at the blast which has hitherto attended us, shall I not stand aghast at a warring of wind and ocean, to convey any idea of which, the words tornado and simoom are trivial and ineffective? All in the immediate vicinity of the ship is the blackness of eternal night, and a chaos of foamless water; but, about a league on either side of us, may be seen, indistinctly, and at intervals, stupendous ramparts of ice, towering away into the desolate sky, and looking like the walls of the universe.

As I imagined, the ship proves to be in a current – if that appellation can properly be given to a tide which, howling and shrieking by the white ice, thunders on to the southward with a velocity like the headlong dashing of a cataract.

To conceive the horror of my sensations is, I presume, utterly impossible; yet a curiosity to penetrate the mysteries of these awful regions predominates even over my despair, and will reconcile me to the most hideous aspect of death. It is evident that we are hurrying onwards to some exciting knowledge – some never-to-be-imparted secret, whose attainment is destruction. Perhaps this current leads us to the southern pole itself. It must be confessed that a supposition apparently so wild has every probability in its favour.

The crew pace the deck with unquiet and tremulous step; but there is upon their countenance an expression more of the eagerness of hope than of the apathy of despair.

In the meantime the wind is still in our poop, and, as we carry a crowd of canvas, the ship is at times lifted bodily from out the sea! Oh, horror upon horror! – the ice opens suddenly to the right, and to the left, and we are whirling dizzily, in immense concentric circles, round and round the borders of a gigantic amphitheatre, the summit of whose walls is lost in the darkness and the distance. But little time will be left me to ponder upon my destiny! The circles rapidly grow small – we are plunging madly within the grasp of the whirlpool – and amid a roaring, and bellowing, and thundering of ocean and tempest, the ship is quivering – O God! and – going down!

Рукопись, найденная в бутылке[4]

О моей родине и семье не стоит говорить. Людская несправедливость и круговорот времени принудили меня расстаться с первой и прекратить отношения со второй. Наследство дало мне возможность получить хорошее образование, а созерцательный склад ума помог привести в порядок приобретенные знания. Больше всего я увлекался произведениями германских философов; не потому, что восхищался их красноречивым безумием, – нет, мне доставляло большое удовольствие подмечать и разоблачать их слабые стороны, в чем помогала мне привычка к строгому критическому мышлению. Мой ум часто упрекали в сухости; недостаток воображения ставили мне в упрек; и я всегда славился пирроновским складом ума. Действительно, крайнее пристрастие к точным наукам заставляло меня совершать ошибку, весьма обычную в этом возрасте: я имею в виду склонность подводить под законы точных наук всевозможные явления, даже решительно неподводимые. Вообще, я менее, чем кто-либо другой, способен был променять строгие данные истины на ignes fаtui суеверия. Я говорю об этом потому, что рассказ мой покажется кому-то скорее игрой больного воображения, чем отчетом о действительном происшествии с человеком, для которого игра воображения всегда была мертвой буквой или ничем.

Проведя несколько лет в путешествиях, я отправился в 18… году из порта Батавия, на богатом и многолюдном острове Ява, к Зондскому архипелагу. Я ехал как пассажир, побуждаемый какой-то болезненной непоседливостью, которая давно уже преследовала меня.

Наш корабль представлял собой прекрасное судно водоизмещением четыреста тонн, с медными скрепами, выстроенный в Бомбее из малабарского тикового дерева. Он вез груз хлопка и масла с Лаккадивских островов, – кроме того, запас копры, кокосовых орехов и несколько ящиков опиума. Из-за небрежной погрузки корабль был очень неустойчив.

Мы тихо ползли под ветром вдоль берегов Явы, и в течение многих дней ничто не нарушало однообразия путешествия, кроме мелких суденышек, попадавшихся навстречу. Однажды вечером, стоя у поручней, я заметил на северо-западе странное, одинокое облако. Оно бросилось мне в глаза своим странным цветом; к тому же это было первое облако, замеченное нами после отплытия из Батавии. Я внимательно наблюдал за ним до самого заката, когда оно охватило значительную часть неба с запада на восток, в виде узкой гряды, напоминавшей низкий морской берег. Вскоре внимание мое было привлечено необычайно красным цветом луны. Море также изменилось и стало удивительно прозрачным. Я совершенно ясно различал дно, хотя лот показывал глубину в пятнадцать фантомов. Воздух был невыносимо душен и поднимался спиральными струями, как от раскаленного железа. С наступлением ночи ветер стих, и наступило глубокое, совершенное затишье. Пламя свечи, стоявшей на корме, даже не шевелилось, волосок, зажатый между большим и указательным пальцами, висел неподвижно. Как бы то ни было, капитан сказал, что не замечает никаких признаков опасности, и, так как течение относило нас к берегу, велел убрать паруса и бросить якорь. Он не счел нужным поставить вахтенных, и матросы, в основном малайцы, беспечно растянулись на палубе, а я спустился в каюту с дурными предчувствиями. Действительно, все предвещало шторм. Я сообщил о своих опасениях капитану, но он не обратил внимания на мои слова, даже не удостоил меня ответом. Беспокойство не позволило мне уснуть, и около полуночи я снова решил выйти на палубу, но еще не успел поставить ногу на верхнюю ступеньку лестницы, как раздался громкий, жужжащий гул, подобный шуму мельничного колеса, и корабль заходил ходуном. Еще мгновение – и чудовищный вал швырнул нас на бок, окатив всю палубу, от кормы до носа.

Бешеная сила урагана спасла корабль от потопления. Он наполовину погрузился в воду, но, потеряв все мачты, которые снесло за борт, тяжело вынырнул, зашатался под напором ветра и, наконец, выпрямился.

Каким чудом я избежал гибели, непонятно. Я был полностью оглушен, а когда очнулся, оказался затиснутым между румпелем и фальшбортом. С трудом поднявшись на ноги, я дико огляделся по сторонам, и в первую минуту мне показалось, что мы попали в полосу прибоя: так бешено крутились громадные валы. Немного погодя я услышал голос старого шведа, который сел на корабль в минуту отплытия из Батавии. Я отозвался, крикнув изо всех сил, и он кое-как пробрался ко мне. Вскоре мы убедились, что, кроме нас двоих, никто не пережил катастрофы. Всех находившихся на палубе смыло волной; капитан и его помощники, без сомнения, тоже погибли, так как каюты были затоплены. Вдвоем мы не могли справиться с судном, к тому же были обессилены ожиданием гибели. Якорный канат, конечно же, лопнул, как нитка, при первом натиске урагана, – иначе корабль разбился бы мгновенно. Мы неслись в море с ужасающей скоростью; волны то и дело заливали палубу. Кормовая часть сильно пострадала, да и все судно расшаталось, но, к большой нашей радости, помпы оказались неповрежденными. Ураган ослабел, утратив бешеную силу первого натиска, и мы не особенно опасались ветра, но с ужасом ожидали его полного прекращения, так как были уверены, что потрепанное судно не вынесет мертвой зыби. Однако этим опасениям не суждено было подтвердиться. Пять дней и пять ночей, в течение которых мы поддерживали свое существование несколькими горстями тростникового сахара, который нам с большим трудом удалось добыть на баке, судно неслось с невероятной скоростью, подгоняемое ветром, который, хотя и утратил свою первоначальную силу, но все-таки был сильнее всякого урагана, который когда-либо приходилось испытать. В первые четыре дня он дул почти все время на юг и юго-запад и, очевидно, гнал нас вдоль берегов Новой Голландии. На пятый день холод усилился до крайности, хотя ветер переменился. Солнце казалось тусклым медно-желтым пятном и поднялось над горизонтом всего на несколько градусов, почти не давая света. Облаков не было, но ветер дул с бешеным порывом. Около полудня (по нашему приблизительному расчету) внимание наше снова привлекло солнце. Собственно говоря, оно вовсе не светило, а имело вид тусклой красноватой массы без всякого блеска, как будто все лучи его были поляризованы. Перед самым закатом его центральная часть вдруг исчезла, словно погашенная какой-то сверхъестественной силой. Только матовый серебряный обруч опустился в бездонный океан.