Андрей с ним быстро сдружился, стал доверять и очень скоро начал делиться сомнениями и сокровенными мыслями.

- Сам бы не видел, не поверил бы, но ведь люди бедно живут, очень бедно, - выдавил он из себя. - Сколько лет уж страна надрывается, а все никак не родит. Говорят, производство у нас очень быстро растет, сами себя обеспечиваем товарами, а на деле-то от зарплаты до зарплаты живем. Товарища Сталина героем делают, а я вот читал...

- Т-ш-ш, - Вадим приложил палец к губам. - Ты такие переговоры в казарме не веди, позже поговорим, где-нибудь в сторонке.

И они стали разговаривать. Оказалось, оба придерживаются схожих взглядов. Оба читали запрещенную литературу и о голоде, о котором в официальной прессе ничего не говорилось, знали многое. Правда не подозревали, что по большей части то небылицы.

- Мы с тобой большевики-ленинцы, троцкисты по-сталински - как-то заявил Черницын. - А Сталин обычный фашистский диктатор. Потому нам и нужна новая революция, чтоб уж настоящих коммунистов к власти привести.

Андрей поддакивал, делился идиллическими картинами, которые рисовало его воображение, Вадим подхватывал и развивал. Они мечтали о сытой жизни для всех, соглашались, что отбирать у мелкобуржуазных крестьян хлеб правильно, но не так, как делал Сталин.

- Не до голода же доводить, в самом деле. Забирать только в меру! - настаивал Андрей.

- Нет, брат, до голода нельзя, конечно, но если крестьяне сплошь контра, то и церемониться с ними не стоит. Потому как коммунизм с такими не построишь, богатеи ведь сплошь мешочники - наготовят зерна на десять ртов и продают в три дорога, когда остальная деревня голодает.

- С такими не стоит церемониться, это да! - поддерживал Андрей.

Черницын пересказывал ему содержания бюллетеней оппозиции, которые он читал в самиздатовском варианте в студенческие годы, нахваливал Троцкого.

- Вот он голова, истинный ленинец. Будь он у власти, индустриализация началась бы раньше, а голода и вовсе не было. Так гладко пишет, умно, остро! - делился своим мнением Черницын.

- Если так, взгляды эти распространять нужно, а не прятать, - заявил Андрей. - Я парочку ребят знаю, которые колеблются, не верят всему, что пишут в "Правде", вот их и привлечем.

- Да ты что? Если сдадут, нам расстрел светит!

- Струсил? Теперь, когда мы друг другу столько наговорили, назад поворачиваешь? - разочарованно спросил Андрей.

- Не струсил, просто голову на плаху отправлять не хочу. Тут вся рота сплошь стукачи.

- А чего ж тогда ты мне обо всем этом стал рассказывать? Откуда узнал, что я не стукач?

Вадим пожал плечами.

- Глаза у тебя честные.

- Вот и я приведу ребят с честными глазами.

Черницын задумался, потом кивнул.

- Ну, хорошо, будь по-твоему, попробуем в тайне от начальства ленинский кружок организовать. Только Андрей, тут осторожным надо быть, только проверенных на встречи приводить.

- Не дурак, без тебя все знаю, - отмахнулся Шорохов.

Так Андрей оказался втянут в деятельность нелегального троцкистского кружка, за причастность к которому могли и расстрелять.

Их число очень быстро выросло до тридцати человек. Удивительно, но никто не донес, целый год они продолжали общаться между собой. Высказывания становились все резче, многие перестали таиться. Оказалось, дети кулаков искренне ненавидели действующую власть, готовы были с орудием в руках воевать против большевиков. Андрея подобные разговоры стали пугать. Он-то сам не был против большевиков и коммунизма, его не устраивали лица, оказавшиеся о власти. Свержение же Советов, переход к многопартийности и передача власти крестьянской партии казались ему жуткой крамолой, которую он твердо решил искоренить. Вадим отговаривал его.

- Не время ссориться. Пускай говорят, что хотят. Я кулацких сынков знаю - обидятся и в два счета настукачат, уж поверь.

- Тебе-то откуда знать?

- А я по-твоему откуда такой умный-разумный взялся? Уж в деревне на них насмотрелся. Большевикам я многим обязан, они из меня человека сделали, выучили, окультурили. Воевать с ними не больше твоего хочу. Но ссориться с кулацкими сынками не стану - знаю, что за гнилой фрукт они из себя представляют.

- Не станут стукачить, - отмахнулся Андрей. - Глупости говоришь. Они всех большевиков ненавидят, помогать им не станут.

- Глупости ты говоришь, потому как не знаешь кулацких сынков. Они всех подряд ненавидят, кроме себя. Нос задирают, барчуками держатся и обращаются с простыми людьми как со скотом. А как долг требовать, так они первыми перед любой властью пляски устроят. Знаешь, сколько судьям столы накрывали, чтобы те в их сторону решения принимали? И не смотрели, что судьи-то большевистские. Да и в милицию мигом бежали, если кто угрожать расправой начинал. Очень прошу, Андрей, послушай меня и не ссорься с кулаками. Уж лучше свернуть наш кружок, ничего хорошего из этого не выйдет. Как отслужим, будем думать, а сейчас все больше убеждаюсь, глупостью мы здесь занимаемся.

Андрей поразмыслил над словами Вадима. Хоть разумом и понимал, что Черницын прав, душе хотелось действовать, строить новый, справедливый мир, потому ни от кружка, ни от разговора с кулаками не отказался. Крепко, на грани ссоры, поспорил с двумя-тремя товарищами, они вроде бы признали свои ошибки.

Черницын спор слышал, после появляться в их компании перестал. Как оказалось, правильно поступил: кто-то донес и троцкистский кружок в армейской части открылся. Быстро выяснилось, что Андрей был зачинщиком. Благодаря усилиям деда, удалось смягчить наказание, до дальнейшего разбирательства Шорохову позволили остаться с дедом в Ленинграде.

- Под вашу, Станислав Яковлевич, ответственность, - строго предупредил следователь. - Мы вас ни в чем не обвиняем и не подозреваем, верим в вашу пролетарскую сознательность, а потому доверяем. Но если попытаетесь внука покрыть, не посмотрим на заслуги перед революцией, имейте в виду.

С того дня у деда начались проблемы. Врагми, о которых он говорил, решили воспользоваться ситуацией. Посыпались клеветнические, несообразные обвинения в причастности генерала к воспитанию внука в духе троцкизма. В квартире Станислава Яковлевича дважды проводили обыск, старик сильно нервничал, переживал. Перепуганный больше него Андрей прекрасно понимал, что это его вина. Он уже сто раз раскаялся за свои сомнения, поклялся и перед следователем, и перед дедом, что никогда больше не будет помышлять идти против партии, но ничего не помогло. В начале ноября тридцать седьмого Станислава Яковлевича вызвали на допрос. Старик приехал измученный, белый, с ввалившимися глазами. Ночью у него случился сердечный припадок, пришлось вызывать врача.

Андрей готов был рвать на себе волосы, чтобы хоть как-то помочь деду, выправить ситуацию. Увидев, каким стал его дед после припадка - бледной тенью себя - юноша больше не мог выносить угрызения совести. Проснувшись пятого ноября рано утром, он стал метаться по комнате, одел первые попавшиеся под руку вещи, натянул галоши и убежал из дому, сам не зная зачем.

...

Теперь, стоя здесь, у перил моста он понимал, зачем ушел, увидел выход из сложившейся ситуации. Предав Родину, наплевав на увещевания деда, опорочив память отца, он давно должен был сделать это. Но даже вспомнив обо всех несчастьях, которые выпали на долю его деда, Андрей не мог решиться на последний отчаянный поступок, который мог бы хоть немного обелить фамилию Шороховых.

- Трус, несчастный трус! - прошептал он. - Плести заговор против власти в армии не испугался, а загладить вину боишься. Довел дедушку до припадка, ждешь наверно, когда и он умрет, уж тогда точно решишься!

Андрей наклонил голову, сжал кулаки, стиснул зубы, да так крепко, что услышал треск.

- Нет! Сейчас! - закричал он, вскочил на перила и прыгнул.

...