Над креслом, словно икона в окладе, — парсуна предка, вышитая серебром. Рыцарь стоит опустив голову, творя молитву. Летящий ангел благословляет его.

Ламбер налил в оловянные посудины бургундского, поздравил его величество с викторией.

   — Ваш успех, сир, начало конец для Карл... Начало катастроф.

Царь не ответил на витийство. Маркиз предложил сесть у камина обогреться — сосновые поленья, исходя смолой, яростно трещали. Пётр жадно разглядывал прожекты генерал-инженера, развешанные справа и слева, переходил от чертежа к чертежу, пощипывая правый ус.

Шлотбург отрезан каналом, раскинулся на острове. К редутам существующим прибавлены новые, валы насыпаны. Не лишена защиты и дельта Невы. По берегам, вплоть до моря, батареи в оправе земляных укреплений. Острые лучи редутов вспарывают болото.

   — Вобан... Великий Вобан...

Француз клянётся Вобаном, своим учителем. Ничего иного не сделать на данной территории. Великий фортификатор, величайший в Европе, решил бы точно так же.

   — Мы строили во Фландрия... Болото там тоже... Вобан сказал: нужно шасси...

   — Ряжи — по-русски, — перебил Пётр. — Давно умеем.

Маркиз смущён; трость, вздымавшаяся победно, стучавшая по чертежам, опущена. Прожект не вызвал восторга. Почему?

   — Крот роет плохо, — простонал Ламбер, широко, недоумённо открыв карие глаза, придав пухлому лицу выражение огорчённого дитяти.

Царь смягчился, диспозицию батарей одобрил. Заторопившись уйти, сказал:

   — Шведское наследство бедное. Не выручит нас... Я чаю, новую крепость воздвигнешь.

Где — не указал.

Данилыч ворчал, влезая в лодку вместе с царём. Ни свет ни заря — в дорогу...

Отлучаться из Шлотбурга вроде бы не след. Со взморья, от Щепотьева, дали знать: показались шведские корабли. Заявили о себе двумя выстрелами, в полной надежде, что в Шлотбурге свои. Царь велел пушкарям ответить, успокоить Нумерса. Корабли не отошли, встали как часовые, молчаливое их присутствие затянулось. Пётр откладывал поездку на остров и наконец не вытерпел.

У Данилыча с вечера заболел зуб. За ночь, в тёплой постели, присмирел, и на реку вот как не хотелось. Отгребли от берега — опять схватило. Потёр щёку рукавом епанчи — авось поможет.

Царь догадался.

   — Сам виноват. Я бы вырвал тебе.

   — Мин каптейн! Не марайся! Заживёт до свадьбы.

   — Дурак ты.

   — Коренной ведь... В нём вся сила мужеская.

   — Гляди! — сказал Пётр, махнув подзорной трубой. — Болтают, леса тут нет. Вон же лес.

Камрат не взял трубу.

   — Лес нешто... Хлысты одни... Лес в России.

Сорвалось невзначай.

   — А тут Швеция? — Лицо царя потемнело. — Швеция? Я те, мать твою...

Двинул трубой наотмашь, не глядя, попал в ухо.

   — Прости, херц родной! Зуб проклятый говорит. Дурак я... Скинь меня, скинь в воду, на что я тебе? Хошь, сам кинусь!

Елозил Алексашка, паясничал, от боли приходя в исступление. Трение не помогло — кулаком задубасил по щеке. Стая льдинок обступила лодку, гребцы распихивали вёслами. Царь скомандовал лево руля. Сонма подставила борт волне, запрыгала. Течение относило, у солдат вспотели лбы, пока выгребали к Заячьему.

По-фински он Енисари, что равнозначно. У шведов — Люстэланд, то есть Весёлый остров. Шведы посещали летом, для плезира. С женским полом. Селиться на острове опасно — заливает его часто, иногда почти целиком. Царь переспрашивал рыбаков, всё вызнал.

Взлетал и опускался, приближаясь, бугорок с вихрами прошлогодней травы. И вдруг возникло пугало огородное, в драном тулупе с одним рукавом. И оказалось оно живое — задёргалось, залопотало.

   — Ироды... Сатана перкеле...

Мужичонка старый, маленький, худущий.

   — Батогов тебе, батогов, — простонал Данилыч, возненавидев старикашку люто.

Кого смеет лаять? А царь, хохотнув, соскочил в мелководье. Дед не смутился, завидев военных. Наскакивает, бранится и плачет, мешая слова русские и финские. Укоротить бы ему язык... А царю мило. Подошёл к нахалу, потрепал по плечу, сказал что-то.

   — Сети мои же, господи!.. — донёс ветер. — Сети порушили!

   — Ты чей такой прыткий? — вставил Данилыч, рассудив, что ему следует вмешаться.

   — Ничей я, — пучок седых волос топорщился независимо. — Мы в городе записаны. Вольные мы... Куда теперь нас? Швед ладил — боярам нас отдадут.

Костлявая рука выпросталась из тулупа, моталась, молила. Правда ли — полонят бояре, угонят?..

   — Враки, — бросил Пётр. — Дурачит тебя швед.

Глаза старика прятались под паклей бровей, ускользали. Можно ли верить?

   — Слово царское, — пробурчал Данилыч.

   — До царя далеко...

Злорадство подталкивало Меншикова. Тянуло сразить строптивца, уничтожить. Оборвать скороговорку: разжигала она зубную боль.

   — Вот он — царь!

Старик усмехнулся обиженно — мол, издевается офицер.

   — Не-ет... Жердина уродился, а не царь.

Пётр расхохотался:

   — Верно! Не слушан его... Капитан я, а он поручик. Царя я тебе покажу.

Вынул из кармана наградной рублёвик. Рыбак взял бережно, водит бровью по монете. Колченогий конёк-замухрышка изнывает под тяжестью дородного всадника в плаще, поднявшего скипетр.

   — Это царь, — кивнул старик убеждённо и сделал движение, чтобы вернуть рублёвик, но Пётр удержал.

   — Оставь... Дарю тебе... За храбрость дарю.

Живой души тут не чаяли встретить. Нарочные сообщали: остров покинут, рыбаки разошлись по деревням — на Каменный остров, на Берёзовый. К семенному очагу погнала военная гроза.

Храбреца зовут Леонтием. Ему чего опасаться? Изба в погосте худая, ветром подпёртая; коли и набежит солдатня, так поживиться ей нечем.

А рыба не ждёт. Настал её час — не остановишь. Уж до чего страшно грохнуло в крепости — должно, в погребе порох запалило. А всё равно рыба лишь божьему приказу послушна. Время весеннее, время поспешать из солёной морской воды в речную, сладкую, из пучин на отмели, отдать икру. Корюшка-невеличка, ростом в пядь, а вкусна, мясиста, всем здешним господам угодила. Сам генерал Делагарди, как прискачет на охоту, лакомится непременно. Выкладывая всё это, запахивая тулуп, Леонтий подвёл к хижине, сложенной из плавника.

   — Говорок ты... Заговори зубы поручику — вишь, страждет, — требовал Пётр с шутливой строгостью.

Возле шалаша — толстая колода, в ней мельтешила, пестрела корюшка — бурые спинки, серебристые бока. Странный запах свежих огурцов шёл от рыбы. Где же купец на неё? Коли нет его, армейский интендант сторгует улов. А снасть порушенную, солдаты сейчас починят.

   — Ты укажи им, Леонтий! Приказывай! Ты хозяин на Заячьем. А ты видел зайцев?

   — Тю-у! Что они грызть будут? Лапоть мой? Мыши и те перевелись.

Пётр мерил остров шагами. Считал вслух — сколько до сосен, где граница воды самой высокой. И сколько за ними до протоки, отделяющей Заячий с севера. На обратном пути листал свою книжицу, бормотал проставленную цифирь. Усмехнулся, довольный весьма. Выбранил Карла.

   — Собака на сене...

Данилыч не понял:

   — Сена не жрёт, а не подпускает. Притча, от Лафонтена.

   — Какое сено? — отозвался камрат. — Утопнешь с косой вместе.

   — Мать твою... Скулишь, губернатор... Вырву я тебе зуб.

   — Ой, не надо!

Зуб отпустил как будто. Легче стало. Ещё раз услышал Данилыч из царских уст драгоценное слово — губернатор.

Будет под его началом земля. Карелия, Ингрия, Лифляндия... Даже писать начали с этим градусом. Губернатор и граф, а там, может, и князь, если согласится австрияк, надменный римский император, от коего сие возвышение зависит. Это ли не предел мечтаний! Однако и страх берёт, как подумаешь... По усам течёт — в рот попадёт ли?

   — Херц родимый! Куда посадишь губернатора? На пенёк разве... Шлотбург не годится тебе...

На Шлотбург Данилыч возлагал надежды. Подправить крепость, восстановить деревянный городок недолго — вот и резиденция губернатора. Палаты его, канцелярия, приказные, льющие сургуч на его послания, кареты, камердинеры, лакеи — всё то, что столь высокому вельможе подобает.