Придвинул коробку с кнастером — едким голландским табаком. Измученный верховой ездой, фельдмаршал отдыхал теперь в мягком кресле, в шатре! На его бархатном подбое много раз повторялась златотканая корона, с коей свешивались на одной нити два немецких креста с толстыми концами-обрубками.

Собственный герб — редкость, у большинства вельмож он вызывает зависть, а у царя — неизменно улыбку. Борис Петрович заимствовал герб у Данцига, понеже боярская фамилия Шереметевых, по преданию, происходит из тех краёв.

   — Крепость, бог даст, возьмём целенькую...

Но и это, кажется, не заботит царя сей момент. Капитан бомбардиров не вытерпел, оборвал фельдмаршала.

   — Господин мой... Дай роты четыре...

Жирная рука, сокрушённо бродившая по карте, по пожарищам, остановилась.

   — На что тебе?

   — Пойду разведаю устье...

Глаза Шереметева вскинулись с ужасом.

   — Не бойся, доплыву.

Воля царская прозвучала в голосе капитана — отказать нельзя. Авось удастся урезонить.

   — Сейчас тебе? Пошто? Обождал бы... Два дня всего...

Ударить решено послезавтра, первого мая. Француз доведёт апроши, не опоздает поди. Исполнителен парижский дебошан, этого не отнимешь. Так чего ради пускаться в неведомое? Того гляди, Нумерс высадит десант. И Крониорт где-то близко. План имеют сомкнуться, раздавить.

   — К дьяволу в пасть норовишь, прости меня, батюшка, — вздохнул Шереметев и зашарил по столу, хотя искал не бумаги — веские доводы. И не нашёл.

   — С четырьмя ротами не пущу, — отрезал сердито, показывая характер.

Царя словно вихрем унесло. Фельдмаршал встал, вышел из шатра, — и его будто потянул тот вихрь, владеющий государем. Под откосом плескалась Нева, теребила соймы, уткнувшиеся в берег. Тревожный перестук слышался оттоль, от сотен посудин. Царю нужны самые крепкие. Согретый движением, он расстегнул ворот кафтана, прыгает с одной ладьи на другую, колотит каблуком днище, поднял, швырнул на песок негодное весло. И это — царь!

Взглянул бы отец его, Алексей Михайлович[19], который токмо в стенах Кремля пешком шествовал, В собор токмо...

Отцы и деды учили: царя не суди! В каждом поступке помазанника божьего — воля провидения. Истина надёжная, Шереметев обороняется ею от сомнений. Но, может статься, Пётр Алексеич чересчур возгордился. Не лишился бы благодати...

Вот и сейчас... Экое неистовство!

Вдруг беда приключится... Что тогда? Напасти чередой лезут в голову. Смута без государя... Шведы в Москве, царица Евдокия из кельи вызволена, Лопухины лютуют. Ох лютуют... Кто был Петру предан — всех на плаху либо в Сибирь...

Соймы мотались на волне, стучали. Норовят отсчитать время, оставшееся на юдоли сей фельдмаршалу Шереметеву. Вообразилось — блуждает он, беззащитный, обречённый на гибель. Губы невольно шептали:

   — Один в пустыне и вопияй...

С детства запало... В книге вычитал — о мытарствах некоего великомученика.

Пётр вбежал на откос и весь лучился — забрызганный, довольный.

   — Побольше людей бери, — молвил Шереметев упавшим голосом, просяще. — Полк бери...

Не ответил. Обернувшись, бросил:

   — Обедай без меня.

Хотел ведь зайти, отведать заячье фрикасе, обещанное поваром-саксонцем.

   — И вопияй, и вопияй...

Когда вернулся в шатёр, Брошка выскочил из своего закутка, пал на колени, изображая того страстотерпца, да так завыл, что уши заложило. Схлопотал оплеуху.

Пришёл Репнин с докладом. Фельдмаршал обрадовался: Аникита выслушает, поймёт, хоть и моложе годами. Тоже из старой московской семьи.

Аникита Иванович был спальником у юного Петра. Будучи офицером потешного полка, выделывал экзерсисы, охранял царя от стрельцов. Когда они забурлили вторично, помог Петру чинить расправу.

   — Гвардейцы палатки складывают, — сообщил Репнин. — С ночёвкой едут.

   — И царь заночует?

   — Намерен.

Фрикасе, изысканное блюдо, ковыряли вяло. Аникита сетовал — надо бы послать за Меншиковым. Да где его поймаешь? Прискачет в лагерь — и обратно в Шлиссельбург.

   — Поймаешь, а толку что, Аникита? Мыслишь, отговорил бы?

   — Берёг бы, по крайности.

   — Это так...

Худо — государь один едет. Сие тревожит особенно. Неотделим Меншиков, безродный Меншиков, от особы его величества.

   — Из офицеров кто с ним?

   — Никого, Борис Петрович. Щепотьева[20] взял.

   — Ишь, сержант...

Стали гадать: чей он? В бархатную книгу фамилия не вписана. Шляхтич захудалый... Правда, воин добрый, не впервой ему в разведку.

   — Так-то, Аникитушка... Поди, сержант в генералы выскочит.

   — И то... Чем не генерал!

   — Меня, старика, на покой... Устал я, устал... С меня ведь втрое требует, с Шереметева, понял? Ангельски велит исполнять, не человечески... Молодого надо...

   — Рано тебе, — залепетал Аникита, — а я как же?.. Да полно, не отпустит он тебя.

Последнее сказано твёрдо. Фельдмаршал, похоже, этого и ждал от младшего. Вымолвил менее уверенно:

   — Молодого... Хоть бы сержанта... Царь вышколит.

   — Борис Петрович! Дивно мне... Я про Александра... Знает только подпись накарябать. Не стыдно? А царь терпит. Отчего?

   — Спроси его! — бросил Шереметев, усмехнувшись.

   — Что ты!

   — А по-твоему, отчего терпит?

   — Затрудняюсь, Борис Петрович. Непостижимо... Всех учит-жучит, а его, невежду...

Уже губернатором величают Меншикова. Встанем на море — и будет он управлять всеми возвращёнными землями. С трудом верится.

   — Ну-ну! — прищурился Шереметев. — Так отчего?

Поднял бутылку, заговорил, разглядывая её на свет.

   — А на что его учить? Сила же дана ему, силища... Выучишь себе на голову...

Наливал вино медленно, словно скупясь. Закончил почти угрожающе:

   — Нам с тобой не встревать.

Распили третью бутылку венгерского. Вино тяжёлое, терпкое — от него паче туманилось будущее. Что впереди? Завёл царь сюда, на край земли, — так ужель покинет безвременно? Что уготовано войску, всей России?

«...Государь, яко капитан бомбардирский, — свидетельствует «Журнал» Петра, — с 7 ротами гвардии, в том числе с 4 Преображенскими, да с 3 Семёновскими управяся, поехал водою в 60 лодках мимо города для осматриванья невского устья и для занятия оного от прихода неприятельского с моря».

Шведы сей вылазки никак не ждали. Палить зачали запоздало, суматошно. Одно ядро упало невдалеке от царской соймы, наплескав в неё изрядно.

   — Плюются, — сказал Пётр смеясь.

Он стоял на носу с подзорной трубой, жадно обшаривал берега. Долговязый Щепотьев, согнувшись в три погибели, притулился к йогам царя. Капитан бомбардирский скинул на него плащ, бросил на колени карту, и сержант ссутулился, укрывая от брызг путеводный лист. В типографии оттиснут, стало быть, важности первейшей.

   — Васильев остров, — прочёл Щепотьев и ткнул рукой вправо.

Карта унизана пуговками свечного воска, тысячу раз измерена царской линейкой, истыкана царским циркулем. Поперёк шведских названий исконные русские. Нужды в подсказке нет, просто грамотность свою кажет сержант.

Не доходя Васильева — малый островок, нежилой, в мелких рябинках, означающих болото. Три деревца на нём, имени почётного не удостоен. Надпись пером накарябана — не разберёшь. Щепотьев пропустил ничтожный клочок земли молча, а царь почему-то впился в него, потом обернулся и проводил взглядом.

Болото и на Васильевом. Хилые сосны — порождение бедной почвы. Вдали лес погуще, высунулась соломенная крыша. Левый берег, видно, посуше, там скопление дворов, маковка церкви. По карте судя — Спасский погост. Селений крупных не нарисовано. А дальше к морю и вовсе безлюдье.

   — Дурак же Карл! — выкрикнул Пётр. — Просили мы, верни устье либо Нарву, верни добром! Мы отплатим, город за город... Почто артачился? Теперь шиш ему... Навек наше... Сколько нашей крови Нева приняла! Святая река...