Билли захлёбывался.
— Резвый рысак, — кивнул Дефо. — Ну?
— Экспедиция, сэр... На Аландские острова. Разрази меня Юпитер! Два фрегата, самых быстроходных, шестьсот головорезов — желательно датчан. Дания, фальшивая союзница царя, посмотрит сквозь пальцы... Англичан не вмешивать, понимаете?
— Но зачем, зачем?
— Я разве не сказал? Украсть дипломатов. Налететь и украсть, под русским флагом.
— Ему разрешили?
— Да нет, он предлагает... Я сомневаюсь, ваша честь, чтобы лорд дал согласие.
— А король? Великобритания не гнушалась услугами пиратов. Сумасшедшая идея, Билли, мы опозорим себя.
— Вы думаете, сэр?
— Неизбежное отвратить нельзя, мой мальчик. Швеция бита, тут ничего не поделаешь. Как твоя «Флосси»?
Клерк «Форейн офиса» — завсегдатай ипподрома. Ставит по мелочи — своих денег мало, а папаша прижимист. Билли приходит за советом. Он сияет сегодня: «Флосси» добыла ему два фунта. В обмен Дефо получает информацию. Он отошёл от политики, отдал другому бразды в «Интеллидженс сервис» — годы берут своё. Он не боец, но зритель, внимательный зритель.
— Забавное приключение, не правда ли? Похищать дипломатов... Ты хотел бы, Билли? Так что же он собирается делать с пленниками, этот флибустьер? Пристрелить?
— Высадить в Кёнигсберге или в Гданьске, русских — в Риге. Затем извиниться, вот и всё.
— Великолепно! Мир, которого мы так боимся, не подписан. Ах, удача! Позднее на месяц, на полгода шведы подпишут, примут все условия царя.
Он неглупый мальчик, Билли. Авось поймёт — в Англии есть застарелая болезнь. Это недоверие к державам на континенте. Они завидуют, они строят козни, они коварны, невежественны.
— Помнишь притчу про пастуха? То и дело орал: волки, волки! Попусту наводил панику... У нас, милый мой, такому пастуху обеспечена карьера. Он в чинах, он полномочный посол.
Кричит — русские, русские! У них огромный флот. На царских верфях работают англичане — отозвать их! Ах, какой сокрушительный удар! У царя русские мастера строят корабли ничуть не хуже — Джефрис сам признает. Логика безупречная... Прекрасная мишень для памфлета — этот Джефрис. Может быть, тряхнуть стариной, повеселить Лондон?.. Посол дополнил бы галерею истинных английских джентльменов. Порода неистребимая, об неё можно иступить все перья в королевстве. Есть другие занятия, более спокойные. Поменьше волнений — рекомендует врач.
Дефо пишет «Беспристрастную историю жизни и деятельности Петра Алексеевича, нынешнего царя Московии, от его рождения до настоящего времени».
Противники царя рисуют его кровожадным захватчиком — Дефо отвечает им:
«Не за счёт завоеваний прежде всего преобразовывал страну Пётр, а реформой хозяйства, обычаев, нравов и торговли».
Объёмистый том — четыреста двадцать страниц — выйдет в 1723 году и будет иметь успех.
Печатается главная книга писателя — её прочтёт весь мир. Дефо узнал о приключениях матроса Селькирка, выброшенного на необитаемый остров. Героя повести, Робинзона Крузо, писатель ведёт домой через Сибирь, чтобы дать представление об огромных масштабах России, о многообразии народов её, природы, о богатствах её, о выгодах торговли со страной, вступившей — таков непреложный факт — в число великих европейских держав.
* * *
Вахмистр вошёл первый, помахивая тусклым фонарём. Пётр низко согнулся под притолокой, шагнул во что-то вязкое, Густое зловонье облепило его, вливалось в горло. Камера казалась пустой. Неподвижный комок обрисовался в углу, а возле него, на соломе, — опрокинутая миска.
— Не жрёт, паршивец, — донеслось до царя.
Комок шевельнулся, поднялась голова, обритая наголо, в подтёках и ссадинах. Она моталась на тощей шее немощно.
— Ироды! — прохрипел арестант. — Слуги Маммоны!
Фонарь светил Петру в глаза. Император, соизволивший посетить преступника, должен предстать образом ярким, в сиянии, — так рассудил бравый унтер-офицер. А царь ощущал странную неловкость. Он обязан покарать этого человека, покарать жестоко, но гнева в себе не ощущает — только досаду и жгучее желание спросить, узнать...
— Начудил ты, дурак!
Арестант подтянулся на руках, вскрикнул и упал ничком, судорожно вороша солому.
— Помятый шибко, — сказал смотритель. — Ишшо в церкви...
Девьер докладывал царю — прихожане навалились на богохульника, скрутили. Поп у Троицы, здоровый как бык, тоже дубасил. Полиция вызволила Никодима едва живого, а потом — дыба, раскалённое железо и пытка особая, заведённая издавна для разбойников, — вода на темя, холодная капель. Первая капля, вторая — пустяк, а полсотни приводят в исступленье. А разве не разбойник? Поп опешил сперва, не удержал святые дары. Свалились на пол, потоптали их. Наглец иконы лаял, молящимся кричал — вы-де язычники, суеверцы.
Святотатство учинилось неслыханное. Против кого же восстал он, Никодим? Ползёт теперь к ногам и, поди-ка, кается. Бормочет, всхлипывает, зацепил пук соломы и волочит за собой вместе с кружкой — оловянной армейской посудиной, надколотой и без ручки. В каком походе изувечена? Апроши видятся царю, спины пехотинцев, слитые в один поток, к вражеским стенам.
— Батюшка... Пётр Алексеич...
Плачет он или смеётся? Разумом помутился, что ли?
— Сторожа твои... Я хотел к тебе... Не пустили...
— И пошёл церковь громить, — обронил Пётр сурово. — Какой тебя лукавый попутал?
Брезгливо отодвинулся — умолять будет заблудший, обнимет ноги.
— Не встать мне, ох! — истерзанное тело извивалось в рубахе, чересчур просторной, дырявой, с пятнами крови. — Червь я перед тобой раздавленный... Опричники твои... Кто попутал? Слово премудрости, заповедь Христова — не сотвори себе кумира, не сотвори, не сотвори, не сотвори...
Зашёлся, замолотил кулаками по порогу и замер. Царь слышал тяжёлое, свистящее дыхание — словно и грудь прохудилась у несчастного, как и рубище.
Еретик упорен и, следовательно, опасен, — сказал полицмейстер. Беспременно есть сообщники, тайная злокозненная секта, что Никодим, впрочем, отрицает. Пытки не исторгли ни одного имени.
— Спрашивали меня, — голос лежащего упал до шёпота. — Говорю, отец небесный со мной.
Нет, не просит пощады... А ведь знает, что его ждёт. И снова странное чувство у царя — как бы гордость за разбойника. Нет, за старого солдата. Носит в себе турецкую пулю, а сегодня раны от своих. За веру свою стоит. Наг и бос, а стоит... И ничем ты его не собьёшь, не купишь — стоит азовец.
За дурной его башкой, кургузо подстриженной, к оказии представить можно многое множество голов, в каждой своё, у каждого из подданных свой царь — мудрый или заблуждающийся, праведный или грешный, милостивец или жестокосердный тиран. Вдуматься — не один царь в России, а миллионы царей, — этак себя потерять можно...
— Что мне делать с тобой, шалопут? Попы не помилуют. Спасти жизнь можно раскаяньем, а иначе сожгут. И пепел развеют... Отмолишь грех, — заключил царь, наклонился и потрепал затылок азовца.
— А я горел, — встрепенулся тот. — Меченный я огнём. Миг один терпеть — зато блаженство вечное... Пели мне, как я в расколе-то хаживал. Вона, гляди!
С воплем повернулся набок, задрал рубаху. След пламени, спалившего баню со скитниками, был едва различим на исхудавшей ляжке.
— Убёг я от них... Стадо неразумное... Два перста складывай, а три не смей! Думают, бог считает. А ему... Ему хоть пятерней крестись, хоть чем... Смеёшься, государь? Твои попы не лучше, Христа в злато одели... А он хлеб сухой вкушал, из ручья пил и в земле Ханаанской... На что ему злато? Мудрому не нужно — тлен и прах... Кому поклоняемся? Нешто бог на иконе? Златой телец, имя ему Ваал, князь тьмы. Ты, государь, пошто дозволяешь? Не я святотатец, попы твои... Падут идолы, и возрадуется отец наш небесный, и вложит в руки твои меч святой. Секи фарисеев, государь, секи слуг Маммоны! Прокляты алчущие злата, прокляты гордые, ныне и присно... Речёт владыка, держащий семь звёзд...
