— Гнев есть начало безумия.

Императору вручён запрос: не имеет ли сведений об Алексее, скрывшемся неизвестно куда? Ответ недоумённый — мол, ведать не ведаем. Чего хочет Карл Шестой? Силой, что ли, отбивать Алёшку?

По каналу медленно проплывают суда, колют тонкий ледок, звенящий стеклянно. Время будто застыло. Мнится — в окнах решётки тюремные, на ногах цепи. Проклятое, отвратительное бессилие...

   — Мямлит Веселовский. Твёрдо надо с цесарем... Ох, слуги мои! Без меня ровно младенцы.

Отвлекают обычно, проливают бальзам письма из Петербурга. Ныне там не всё ладно. Великие ссоры были... Алексашка будто бы примирил Леблона с итальянцем. Врёт небось... Художники — народ обидчивый.

   — А француз бравый, Катеринушка. Хает наше строение, так ведь дельно хает.

Губернатору, чувствуется, неудобен. Во все щели нос тычет. Свои пять тысяч отрабатывает. Советы губернатору, претензии... Так и надо! Судит неряшество наше.

   — У Алексашки морда кислая. Отсюда вижу... Боюсь, не съели бы там моего француза.

Доклады генерал-архитектора Меншиков препровождает в Амстердам — иногда с причитаниями. Мол, рад бы удовлетворить, да нету того-сего, не достать, не обвыкли делать. А, впрочем, царскому величеству виднее. На его усмотрение...

Но в родном парадизе нет мелочей, всё важно. Прав Леблон — древесины губят прорву. Топорами вытёсывают из бревна две доски, только две. Если диаметр его восемнадцать дюймов... Генерал-архитектор не погнушался сосчитать: половина добра — в стружку. Бесспорно, без пил не обойтись. Надобно закупать у немцев. И ставить пильные мельницы на сплавных реках, как предлагает француз. Чтобы те дерева по Неве не гнать, не мочить излишне.

Запахом русской сосны веет от строк Леблона. И вроде не лёд на канале голландском, топоры звенят в Петербурге.

Мастер-то — на все руки! Сумел поднять «Нарву» — корабль о пятидесяти четырёх пушках, затонувший у Котлина, на глубине восьми сажен. Каково!

Почитай, с каждой почтой вторгается совет Леблона, а то и чертёж. Засыпает прожектами. Одни — порождение ума трезвого, другие ошеломляют.

   — Зачудил он, Катеринушка. Царём Мидасом надо стать...

Чародея того, превращавшего всё, к чему ни прикасался, в золото, Пётр поминает нередко. Один Петергоф, если послушать француза, миллионы съест.

Схема, данная Леблону в Пирмонте, сохранена — план симметричен, ось его пересекает центр дворца, из передних окон зала перспектива каскадов, канала, уходящего к заливу, из задних — верхний огород. Зал пускай будет выше, во всю высоту здания, в Европе небывалые! Но строить флигели, прокладывать новые аллеи мудреными лучами, водные кунштюки множить...

Нет, придётся обождать.

Миллионы подай и на Стрельну. Вон что пишет!

«Я рассуждал, что не всегда можно иметь гулянье в садах за ненастными днями и надобно сидеть в палатах и находить тамо увеселения».

Для того дворец сильно вытянут, начерчена оранжерея, где можно гулять зимой, а за ней зал комедий, зал музыкальный и ещё залы со всякими играми, комната для бильярда, библиотека и галерея, которую надо обставить разными куриозами, а в конце её церковь. Покои царя и царицы в среднем корпусе расширены, а в другом флигеле — двадцать восемь апартаментов для придворных. В каждом — спальня, два кабинета, лакейская.

«Чертёж сада походит на чертёж, что я имел честь поднести Вашему императорскому величеству в Пирмонте и который был угоден Вам».

Изобразил реку, запертую плотиной, четыре пруда, потоки от них в «замок воды», а оттуда на каскады. В сём замке, сочинённом весьма искусно, зал египетский — в нём боги той древней земли, окружённые пляской вод. Каскады же завершает ротонда храма, и там, окружённая золочёными колоннами, мраморная дева — Россия в царских одеждах. На куполе — трубящая Слава, а по сторонам сего языческого храма, в парке, — мраморные символы российских морей и рек.

В Пирмонте виделось так — Леблон прав. Оба воспарили в мечтаниях. Однако не разорять же казну ради престижа.

С той же почтой — цидула Меншикова. Ноет губернатор, жалуется на француза. «Намерен окошки и двери переломать». Что ж, в некоторых случаях следует. В резоны архитектурные не вступает. Одна погудка у него — затянет Леблон работы, переделками своими «учинит остановку в окончании строений». Боится Алексашка.

Робок сделался, сучий сын, в последние годы. Ему лишь бы избежать монаршего гнева.

Петергоф велено было окончить в будущем году. Но царь не настаивает на сроках, в ответах его — суть дела и забота об экономии средств.

«И понеже по Леблоновым чертежам во всех палатных строениях, а особливо в петербургских домах окна зело велики, а шпанцы меж ними малы, чего для ему объявите, чтоб в жилых палатах конечно окна менши делал, а в залах как хочет, понеже у нас не французский климат».

Нижние окна здании француз хочет прорезать арочно. округлить — Петру это не нравится. Делать как наверху, прямоугольные.

В Петергофе «воду проводить и плотину делать по Леблонову проекту». «Малый грот, перед ним прудки и около решётки делать по старому проекту, который я дал Браунштейну». «В Монплезире дороги, фонтаны в лесу без меня не делать».

Говорит главный зодчий Петербурга.

Данилыч проснулся с криком. В колодец столкнули его, и он падает, падает в чёрную пучину...

Дарья поднесла к губам снадобье от нервов, назначенное доктором. Выпил, а что толку? Кошмары чуть не каждую ночь. Встанешь — слабость в ногах и головокружение. В груди ровно кто шилом колет. Медицина тут бессильна. Обступили напасти, и конца им нет. Скорей бы царь приехал: семь бед — один ответ.

Алексей, слышно, переведён из Вены в замок Эренберг, содержится под крепким караулом. Данилыч шарил по карте — в складках Тирольских гор нашёл сие потайное место. Что же будет? Чего ждать от цесаря? О новой войне помыслить страшно, однако нет-нет да и потянет из Петербурга: снова на коня, под знамёна.

Тяжёлое бремя — Петербург. Есть у Данилыча заветная думка — о Курляндии. Сместить бы герцогиню Анну... От царя зависит. А губернаторство — велика ли в нём радость? Сколько в России губерний, столько и губернаторов, и звание это, с тех пор как учреждён правительствующий сенат, весьма умалилось. И если царь отнимет милость...

Уже третий год Данилыч под следствием. Считает его доходы лютый враг Васька Долгорукий, и счёт растёт. До алтына, до денежки подбивает, аспид, суммы, взятые из казны, и дознается, на что истрачено. И не дай бог, обнаружатся ещё подкупы на Украине, угодья, прирезанные межевщиками к бывшим владениям Мазепы, кои отданы государем ему, Меншикову! Васька, наглец, спрашивает: нешто мало тебе, князь, прибылей законных? С винокурен, с хрустального завода, с соляного прииска у Тотьмы, с рыбных промыслов на Волге и на Белом море... Всё ведь углядел, сыч глазастым... На закон напирает... Голицын, Толстые, Долгорукие — спесь боярская — давно зубы точат.

Опасается Данилыч и других соперников, худородных, но ещё более расторопных. Вошёл в фавор Ягужинский[109], сын литовского церковного органиста. Постоянно при царской особе кабинет-секретарь Макаров[110], из писцов вологодских или дьячков; вьётся вокруг его величества Девьер и обласкан до того, что возмечтал породниться с фамилией Меншиковых. А рода он иудейского. Нет, светлейший постарается уберечь свою сестру от такого брака.

Всё в руках царских. Коли сменит милость на гнев, то ни в чём не оправдаться — приплетёт и Алексея. Скажет, плохо смотрел. А Петербург — каков он покажется после заграницы? Хоть бы городовое-то дело представить в аккурате!

Тут ещё Леблон...

Полчаса читал секретарь вслух, спотыкаясь в мудрёных словесах, «Общие замечания о нерегулярном и худом сочинении, которое практикуется в строениях, повседневно производимых в Петербурге». Угостил француз... Придрался к тому бревну возле церкви, из которого плотники тесали доски, и ровно вожжа под хвост — крушит с тех пор русское неряшество неугомонно. Насчёт досок — справедливо, зря древесина уходит. Не ракушки для гротов — пилы нужно покупать у немцев.