- Ну, друже, и дал ты маху в сей час!
Вильтон недоуменно обернулся по сторонам, не понимая, в чем подвох, и поглядел на вытиравшего лицо юного клинка. Тот, наконец, перестал смеяться, разогнулся и проговорил, улыбаясь во все зубы:
- Ой, уморил! Бубенцы не отросли, говорит! Да у меня их отродясь не было, дурень!
С этими словами наемник одним движением снял с головы шлем с подшлемной шапкой, и в тот же миг Вильтон почувствовал себя полнейшим идиотом. На плечи солдата упали кудрявые золотистые локоны, а на лавочника смотрело более не прикрытое шлемом прекрасное девичье лицо с широкой белозубой улыбкой и озорными глазами, в которых плясали отраженные огоньки лампады. Вильтон открыл в изумлении рот, не в силах вымолвить ни слова.
- Ох, и знатно повеселил нас, лавочник! - вымолвил десятник, толкая Вильтона плечом. - Сколько проговорили, а не опознал, кто перед ним!
- Это Алессия, страж Ниветтовой дочери. - пояснил по-прежнему стоявшему столбом другу кузнец.
- Знаешь меня, здоровяк? - удивленно вскинула брови наемница.
- Видел я тебя с дочуркой Ниветта, сопровождала ты ее к мастеру-ювелиру Адзуну из дома Хазор. Тогда и сподобился узнать, кто такова.
- Было дело. - коротко согласилась девушка. - Ты б рот-то прикрыл уже, лавочник! Не ровен час, птица рассветная залетит!
Вильтон хотел ответить ей хоть что-нибудь, но так и не нашелся, что сказать. Он лишь сомкнул челюсти и все так же вперил взгляд в лицо воительницы. В этой девушке было нечто, заставлявшее лавочника смотреть на нее, не отрывая глаз, но при этом мешающее обратить хоть слово к ней.
- Ты, должно быть, из Сестер клинка, дочка? - осведомился Феланий.
- Агась! Доводилось с нами дело иметь, старче?
Старик чуть помедлил с ответом, и на сей раз в его голосе послышался легкий оттенок грусти:
- Так я и жив-то к сему часу, почитай, благодаря одной из ваших. Давно дело было... Я еще молод был, в обозе служил, в войске Грифоньем. Нас, нестроевых, в сечу-то не кидали, все в тылу прятали, с лекарями да обозными. В тот день битва была супротив криганов, долго к ней готовились, император самолично в бой вел полки наши. А я-то подвизался раненым помогать - их великое множество везли, рук лекарских и чар на них не хватало, тогда всех, и хворых и обозных им в подмогу отрядили. И была воительница среди таковых, сестра клинка Джоанна. Красива была - страсть! Почти как моя Элен... Она дюже старалась - в бой-то ее не пустили, слаба после раны еще была, вот и восполняла, как выпало. Она и словом успокаивала, и воду подносила, а кого и, ох, Небеса, в последний путь провожала. Всякого я в тот день нагляделся, но сожги меня дракон, коли совру, - многие в ней Свет видели.
Тут Феланий чуть сбился, тяжко вздохнул, но продолжил:
- Да токмо не довелось ей тот день пережить. Когда в битве наша брать верх начала, один из удирающих отрядов криганских на светлицу и лекарскую выскочил. Кто оружие держать мог - все в строй встали, да не совладали мы с демонами. Меня один рогатый с ног сбил, и я уж с жизнью прощаться думал, как Джоанна меня собой прикрыла. Мою смерть на себя взяла... Я то отродье рогатое на башку-то поганую укоротил, да толку-то. Осталась она рядом лежать с пробитой грудью, я вытащить ее хотел - а она мне говорит едва слышно, беги мол, спасайся... А я и сам-то вижу - отходит она, кровь ключом бьет из раны, но бросить не могу. Все ж уговорила меня, мол, другим еще помочь можно, не упусти. Я едва отошел, как те исчадия преисподней то место огнем своим чародейским залили - так и сгинула Джоанна в пламени, ничего не осталось...
Феланий печально смахнул набежавшие слезы и закончил:
- Так что, дочка, долг у меня перед вами - вовек не отдать!
На некоторое время наступило тягостное молчание - наверное, всем стало не по себе от таких воспоминаний старика в преддверии битвы насмерть.
- Не зарекайся, старче. Может статься, сегодня свои долги сторицей вернешь - всяко обернуться может. - уже не шутя сказала чуть погодя Алессия, тщетно пытаясь заправить свои волосы под шапку и надеть шлем обратно. Глядя на ее труды, Пирс не удержался от самодовольной реплики:
- А я говорил тебе - обрежь космы свои, в бою одна помеха от твоей гривы!
- Иди-ка ты в Эофол! - беззлобно послала его воительница. - Кабы была моя воля - давно в косу б собрала, а то и правда обрезала! Так нет же - рядом с дочкой Ниветта выглядеть достойно надобно! Словно не страж я ей, а подружка какая!
Разговор вновь стал затихать, и тут Осмунд, очевидно не желавший вновь погружаться в тягостную тишину, вдруг окликнул певчего Рувора и спросил, не исполнит ли он что-нибудь, дабы скоротать время. Поначалу тот отнекивался, сказав, мол, душа нынче у него к песне не лежит, но эта идея пришлась по нраву почти всему десятку, и под напором он сдался. Рувор откашлялся, засунул шестопер за пояс и запел тихим, но очень глубоким и мелодичным голосом старинную грустную балладу об уходящем на войну ратнике:
Мы опять в поход, я сказал жене:
Береги детей, да молись о мне.
А она в ответ...
- Ну ты еще отходную тут петь начни! - недовольно оборвал его старик Феланий. - Без того тошно, ужель повеселее ничего не сыщется в памяти?
С сапожником нельзя было не согласиться. Вильтону доводилось слышать эту песнь, и ничего, кроме тоски и печали в ней не было, несмотря на красивый слог.
- Ну не тот настрой в сей час! - попытался оправдаться Рувор, но его вновь стали уговаривать всем десятком, и он не смог противостоять. Он с явной неохотой и нарочно фальшивя, начал петь "Сказ о похождениях Локка", похабную и не особо смешную песню из таверн Эрафии про охочего до женщин молодца. Хихикали над ней разве что молодые новобранцы из Иренвигского надела. Дотянув до строчек "Докучала мне вся ее родня, а особливо муж невзлюбил меня", певчий плюнул, оборвал куплет и заявил:
- Не могу я, аж сердце противится, и слова на языке вязнут! Уж извиняйте, но к чему душа лежит исполню.
С этими словами он вновь вернулся к первой песне. На сей раз его не стали переубеждать, чего Вильтону очень хотелось - тяжко ему было от строк баллады.
И как в бой идти нам в одном строю
Никогда, друг мой, больше не спою.
Мне на поле том завтра лечь судьба -
Клинок вражий обагрит моя кровь-руда.
Под тихие мелодичные напевы в душу Вильтона стала закрадываться печаль. Снова вернулся страх смерти и тяжелое ожидание битвы, отошедшие в сторону во время разговоров на стене.
И с лучиною у окна не жди -
По мне слезы льют одни лишь дожди...
Только в тот момент сердце Вильтона сжала тяжелая хватка и словно пелена упала с его мыслей. Он вдруг понял, что из тех, кто сейчас стоит с ним на стене и с тревогой смотрит в поля под Калтонхоллом, не все вернутся домой к закату. Кому-то выпадет страшная участь... Кто же простится с жизнью? Старик Феланий? Его друг Сил? Светловолосый десятник с печальным лицом? Сладкоголосый Рувор, чья песнь так чарующа? Прекрасная воительница, с чьего лица не сходит обворожительная улыбка? Или... Или же самому Вильтону суждено встретить смерть на этих стенах? От таких мыслей юному лавочнику стало так жутко, что он побледнел и до боли в пальцах стиснул рукоять меча.
_____________________________________________________________________________
Коротали время за разговорами и люди на надвратной башне. Ящер Лисск предпочел вернуться к своим наемникам вниз, избавив себя от общества сэра Уилмора. Последний, впрочем, тоже не стал докучать - он потребовал, чтобы ему освободили место ближе к лампаде и задремал на поднятых на башню бревнах, наказав разбудить его в случае чего. Реджинальд, Эдрик и отец Джендри остались бодрствовать. Время уже шло к рассвету - разглядеть в густой тьме этого было нельзя, но опытный разведчик буквально чувствовал, что скоро взойдет солнце. За ночными беседами разговорился даже несловоохотливый Эдрик. Реджинальд не преминул спросить того о странном для начальника стражи снаряжении - оружием тому служил не меч, с которым его видели ранее, а большой обоюдоострый топор, что были в ходу у варваров западных пустошей. Тогда Эдрик поведал им свою историю:
