II. Обитатель обвального дома.
Долговязый, всегда медлительный Стручков против обыкновения был очень оживлен. Вся его худая угловатая фигура, энергично сгибавшаяся и разгибавшаяся, как складной аршин, над грядками, выражала удовольствие.
Сегодня, наконец, ему удалось получить из комхоза разрешение остаться жить в пристройке своего обвального дома, признанного негодным для жилья. Маленькая бревенчатая пристройка состояла из одной комнатки и кухни, сообщавшейся дверью со старинным полуразрушенным каменным домом.
Взглянув на дом, Стручков даже запел от радости громким скрипучим голосом, чем немало удивил двух коз, привязанных на противоположном конце двора. Они дружно потрясли бородками, уставились на хозяина и, очевидно, решив, что вместе с ним составят недурное трио, громко заблеяли.
Стручков улыбнулся, аккуратно отрезал от вырванной репы ботву, осторожно прошел между грядками через большой, почти сплошь засаженный овощами двор и угостил коз. Затем он очистил несколько реп и кожуру тоже отдал им. Ему приходилось быть экономным. Хотя он довольствовался малым и к тому же был вегетарианцем (из тех соображений, что мясо вредно и укорачивает жизнь человека), все же его хозяйство не давало бы ему возможности просуществовать, если бы не одна, несколько странная, статья дохода.
Дело в том, что Стручков извлекал пользу из обвального дома, по мере надобности выламывая и продавая на дрова деревянные части…
Обойдя свои развалины, он уселся на скамейке около ульев и стал любоваться покрывавшимися багрянцем и золотом разлапистыми листьями кленов. В прозрачном воздухе, медленно извиваясь, плыли белые осенние паутины. Сквозь листву видно было, как большой клок паутины зацепился и развевался наподобие истрепанного флага на кресте часовни старообрядческого кладбища, находившегося поблизости.
— Хорошо жить на свете, когда умеешь в малом видеть великое! — сказал он, по своей привычке философствовать вслух, что нисколько не мешало ему жевать звучно хрустевшую репу.
— Ведь вот эти листочки! Какой художник в мире сможет дать столько радости, сколько они дают глазу? А потом картина — она картина и есть, а листочки сперва меня порадуют, потом опадут на землю. А я их — на чердак! Напасу корму козам на зиму. Хорошо!..
Он был так благодушно настроен, что даже притворился, будто не видит, когда через забор полез мальчишка за бобами. Обычно он отгонял мальчишек, стреляя в них из большой рогатки желудями или дикими каштанами. Но сегодня ему хотелось кому-нибудь сделать приятное. Внезапно он, вспомнив что-то, встал.
— Обязательно, сказал он вслух, — надо снесть. Играют хорошо. Смотреть — большое удовольствие…
Он зашел в дом, выломал где-то на втором этаже здоровенную балку и спустил ее во двор.
Сойдя вниз, он поплевал на руки, легко, как жердочку, вскинул балку на плечо и понес ее через кладбище, в город.
На Пролетарской улице в бывшем купеческом особняке помещался рабочий клуб.
Стручков был почитателем драмкружка, игравшего в этом клубе. Молча вошел он во двор и свалил к ногам изумленного сторожа свою ношу:
— А это я — для актеров… Пускай погреются, когда им холодно будет… — сказал он, словно извиняясь. Говоря с кем-нибудь, он конфузился и проводил указательным пальцем по кончику своего длинного носа.
Стручкову, не могло и в голову притти, что его подарок породит длинную цепь событии и со временем обрушит на его голову столько беспокойства…
III. Вышел из огня…
Камин — это заграничная штука.
Камин — это костер в комнате. Прогорел огонь, и тепло вместе, с ним вылетает в трубу. Хорошо, конечно, сидеть в комнате перед костром, вытянув ноги к огню, смотреть на языки пламени, тлеющие угли и вести беседу. Но толку от этого мало. По нашему климату костер не согреет комнату. Не может костер тягаться с печкой, долго берегущей тепло. Поэтому такая заграничная штука у нас не в обычае. Камины строились у нас лишь для забавы праздных людей. Чаще в особняках, где, кроме того, имелись добротные печи или центральное отопление.
Осенним вечером в рабочем клубе, помещавшемся в особняке на Пролетарской улице, засиделись перед камином на полчаса после репетиции участники драмкружка. Конечно, не из-за дождя. Дождь не помеха, когда надо итти. А так, зажгли в роде как для освещения камин, благо бревно оказалось чудаком Стручковым подаренное, — ну, и расходиться от огонька не хотелось.
Больше всех был доволен бывший актер, старичок Залетаев, который руководил кружком. Ему поставили кресло на лучшем месте, посредине. Он блаженно жмурился, грелся и рассказывал, как игрывал в свое время. Рядом с ним сидел угрюмый плотный кассир Хлопов, исполнявший обычно роль злодеев. Он грел обезображенные ревматизмом руки и изредка подкидывал новое поленце в огонь.
Вдруг Залетаев вскрикнул. Одна начавшая обугливаться чурка распалась. В выдолбленной половинке корежилась и тлела какая-то желтая бумажка. Не успели остальные сообразить, в чем дело, как Хлопов палкой выкатил из камина чурку, — чуть ноги не обжег Залетаеву, — вытащил бумажку и на полу стал хлопать по ней чьей-то шапкой. Затушил.
Все сгрудились вокруг Хлопова, когда он развернул прожженный в нескольких местах пергамент, повидимому, очень древний. В нескольких местах имелись полустертые надписи вязью с разрисованными киноварью заставками. Посредине был начертан какой-то план. Справа от аккуратно выведенного четыреугольника была прожжена большая дыра. В том месте, где от четыреугольника вверх уходила прямая двойная линия, у самой дыры обрывалось слово «клад»…
Кто-то предложил сходить за археологом Иваницким. Послали за ним сторожа. Тем временем все наперебой стали высказывать свои соображения. Сходились все на одном: этот план, несомненно, указывает, как отыскать клад. Раз план был спрятан в доме Стручкова, очевидно, там же зарыт и клад…
IV… и нырнул в темноту.
Иваницкому вручили находку и обступили его со всех сторон. Он присел на табуретку к камину и несколько минут тщательно рассматривал пергамент, жуя кончик своей клиновидной бородки.
— Да-да, — сказал он, наконец, — документ интересный, повидимому, семнадцатого века. Только напрасно вы толкуете о кладе. Здесь, несомненно, план, но это — план постройки. Видите, за буквой «д» кусочек другой буквы? Вероятно, это — слово «кладка». Речь идет, очевидно, о новом способе кладки кирпичных стен.
— А не точка ли то, что вы принимаете за начало буквы «к»? — спросил кто-то.
— Непохоже что-то. Потом, видите, тут внизу вычерчены детали дверей с тяжелыми щеколдами? Здесь дана стена в разрезе. Несомненно, это — план постройки и ничего больше. У меня сколько угодно таких документов в музее. Желающим могу показать и объяснить.
Все были несколько разочарованы, хотя доводы Иваницкого не казались очень убедительными. План отдали ему. Стали расходится.
— Вы, ребятушки, проводили бы Иваницкого, — сказал, лукаво улыбаясь, Залетаев. — Чего смеетесь? Проводите! А то слух о плане да о кладе за полчаса, небось, уже разнесся по городу. Как раз ограбят! Ночка — больно темная.
И он, хитро подмигнув, раскатился старческим смешком.
— Заговариваться стал… — шепнул кто-то Иваницкому.
— Послушайте старика, не пожалеете, — сказал Залетаев, словно услышав. — Я говорю серьезно, а смеюсь я вот мыслям. Извините старика!
Все вышли гурьбой, а Залетаев остался еще немного посидеть перед камином. Должно быть, игривые мысли не покидали его. Он плутовато улыбался. А когда все сошли с крыльца, старик откинул голову на спинку кресла и громко расхохотался…
Когда дошли до переулка, где жил Иваницкий, он простился со спутниками и пошел один. Накрапывал дождик. Было так темно, как только может быть осенним вечером в неосвещенном переулке. Иваницкий закурил папиросу. Внезапно в темноте кто-то рядом с ним хрустнул пальцами.
