Младшая дочь графа Карла и госпожи Бенедикте, тоже Бенедикте, незамужняя девица лет двадцати пяти, жила в нашем доме. Внешне она напоминала отца — высокого роста, свежая, но при этом костлявая, с требовательными серыми глазами. Хотя жовиальности отца — которая, наверно, бывала и обманным приемом, но время от времени казалась чертовски подлинной — дочь была лишена. Она досаждала горничным мелочными придирками. Но, слава богу, полностью игнорировала подобных мне библиотечных крыс.

Сыновей графской четы, Иохана и Пеэтера, в доме видели редко. Эти два молодых лейтенанта с пробивающимися усиками служили в каком-то полку. Довольно заносчивые юнцы и, мне сдается, притворщики, они, насколько было не лень, изображали внимательных сыновей. Казалось, что мать старалась относиться к ним терпимо, но отец насиловать себя не желал.

Затем — четырнадцатилетний Карл, которого я уже упоминал. Вялый толстый мальчик с веснушчатым лицом. Граф окружил его французом, англичанином, математиком, учительницей музыки, учителем фехтования, латинистом, желая, видимо, воспитать из него мужчину, похожего на Якоба или даже еще больше отвечающего его идеалам, и при этом собственную плоть и кровь. Сперва мальчик позволял себя тянуть. Но, судя по тому, насколько равнодушно он относился к книгам, которые я отобрал и расставил для него в библиотеке, я в него не верил. Не верил, по-видимому, и отец. Хотя время от времени старик ронял какую-нибудь фразу в оправдание мальчика: «Как вы думаете, Беренд, конечно же фехтование не его область. И геометрия, очевидно, тоже. Но ведь французское произношение у него вполне хорошее — разве не так?» При этом сам граф говорил по-французски с королевской небрежностью и нижегородским акцентом.

И, наконец, в графском доме жила еще младшая дочь Лидинька. Когда я вошел в дом, ей было одиннадцать. Маленькая, как птичка, хрупкая девочка. Но этот ребенок — в известном смысле — в расчет не входил. Потому что несколько лет назад девочка перенесла оспу и ослепла. Следы болезни были видны и на острых скулах, ниже белой повязки, которую она носила на глазах. Несмотря на то что в доме она была единственная, кто не мог читать, она оказалась и единственной, кто с первого дня стал приходить ко мне в библиотеку. По дому она передвигалась совершенно свободно, только иногда, осторожно ступая, вытягивала вперед руку. И времени у Лидиньки было больше, чем у остальных. Хотя у нее имелась своя гувернантка, ее образованию не придавали значения, а по возрасту у нее не было никаких светских обязанностей.

Ее вопросы, когда она беззвучно появлялась в библиотеке, были детскими и в то же время странными своей неожиданной разумностью. Я помню наш первый разговор:

— Вы наш новый библиотекарь?

— Да, мадемуазель.

— Я не мадемуазель. Я Лидинька.

— Хорошо.

— Почему сегодня в воздухе еще больше пыли, чем обычно?

— Потому что я начал вытирать книги.

— A-а. Вы стоите сейчас справа, возле окна?

— Да.

— Как вас зовут?

— Беренд Фальк.

— Фальк?[50] Ой, но у меня вы уже не можете выклевать глаза. Ха-ха-ха. А вы честный человек?

— Честный? Я надеюсь. Скоро вы сами сможете в этом убедиться…

— Конечно. А вы будете иногда читать мне вслух?

— С удовольствием.

Почти каждый день она просила меня что-нибудь ей почитать. То из какой-нибудь детской книжки басню Эзопа или Геллерта, а то сказку про Кота в сапогах. Или что-нибудь по моему выбору. Например, отрывки из шекспировской «Бури» в переводе Виланда. Она никогда не задавала вопросов о прочитанном. Когда я как-то попытался ей что-то объяснить, она сказала:

— Не надо. Я хочу сама себе это представить.

Иногда она о чем-нибудь рассказывала мне. И рассказы ее тоже были неожиданны. Случалось, они содержали поразительные семейные разоблачения. Очевидно, в семье к ней относились так, как иногда относятся к слепым, к которым привыкли: мы знаем, что они нас не видят, и склонны забывать, что они нас слышат. В силу чего Лидинька знала многое, совсем для нее не подходящее.

— Наш Иохан женится. На мадемуазель Липхард. Она оттуда, из вашей Лифляндии. Теперь отец уже не будет платить карточные долги Иохана. — Или: — А вы нюхали Пеэтера? Нет? Когда он приходит, от него всегда разит потом, лошадьми и вином. А когда уходит, то пахнет, как флакон душистого ванного бальзама. Вчера отец его прогнал. Тогда он пошел к матери и сказал, что отец гадкий паяц и мужлан. Мама дала ему пощечину и заплакала. Я не плакала: из-за пьяниц плакать не стоит.

Случилось, Лидинька роняла фразы, казавшиеся сомнамбулическими. Я слышал, как мать назвала ее нашей маленькой сивиллой. Наверно, не впервые. Думаю, Лидинька выяснила, что это слово означает. Допускаю, что она сознательно пестовала в себе эту способность.

Весной 1773 года императрица посылала графа Карла в Эстляндию. И если я здесь об этом вспомнил, то не только из-за слов, которыми Лидинька проводила нас в дорогу, и не потому, что граф взял меня с собой в это путешествие, а главным образом потому, что мне хочется показать, насколько ошибались те, кто утверждал, что хотя императрица Екатерина и возвела графа Карла в обер-гофмаршалы, но до его отставки шесть лет назад и позже держала его вдали от всех дел. Оттого что не доверяла фавориту Елизаветы. Политикой, как мне стало ясно в Петербурге, граф никогда не занимался. Однако доверительные поручения, которые можно давать только тем, кто хорошо разбирается в людях, императрица на него все еще возлагала. Так и на этот раз. Графу надлежало поехать в Таллин, чтобы встретить там Гессен-Дармштадтскую ландграфиню и трех ее дочерей. И сопровождать этих дам в столицу. По дороге обеспечить им в своей Лаагнаской мызе под Нарвой трехдневное торжественное пребывание. А в пути наблюдать за дочерьми и доложить по возвращении, которая из трех девушек в большей мере годится стать супругой наследника престола, то есть будущей русской императрицей.

Но не эту поездку, не этих барышень собирался я здесь вспоминать, а только слова, сказанные мне Лидинькой на прощанье, когда она зашла в библиотеку перед моим отъездом. Ее рука нащупала на столе мою грозившую развалиться плетеную корзину. У стола остановилась теперь уже тринадцатилетняя девочка, но такая же хрупкая, с отсутствующим-прислушивающимся выражением на бледном лице. Своими тонкими, нервными и немного действующими на нервы пальцами она дотронулась до корзины.

— Что это за птичье гнездо здесь у вас, господин Фальк?

— Это моя дорожная корзина, Лидинька. Я скоро Уезжаю. Недели на две. Вместе с вашим отцом.

— Поезжайте, поезжайте… — И потом, можно сказать, пророчески, совсем как сивилла, добавила: — Das Huhnchen wird fur den Truthan ausgewahlt. Damit sie uns die Falkchen ausbriiten… — Выбирать цыпленочка для индюка. Чтобы она высиживала нам ястребенков.

Поздней осенью, во время долгих торжеств по поводу помолвки с Гессен-Дармштадтской Вильгельмивой, которую императрица по совету Сиверса предпочла другим сестрам, наследник престола — о чем немало шептались — снова много раз показал, что он индюк.

К слову сказать, отсюда, из графского дома, казалось, что празднества, как эти, так и другие, составляли, в сущности, фон и смысл всей петербургской жизни. Для меня они оставались, разумеется, только смутными слухами, шумом подъезжавших и отъезжавших саней и карет, наблюдаемых из окна мансарды, далекими шагами парадных гостей по лестницам, которых я держался подальше, чтобы не мешаться под ногами, а вблизи — вечно подгоняющие, сварливые распоряжения мажордома между глотками за обеденным столом, немые слуги, покорные писари, утомленные кучера. Изредка по серо-зеленому с полированными мраморными колоннами полу вестибюля торопливые шаги госпожи или барышни Бенедикте в облаках пудры. Или едва заметное движение подбородка господина Карла над шелковым жабо в ответ на мой поклон. Или топот лаковых сапог пропахшего коньяком молодого господина Пеэтера (теперь я всегда узнавал его по запаху).