Не помню, сколько я так простоял, когда заметил темную сумеречную Адскую улицу за окном. И тут я увидел: кто-то, идущий со стороны Длинной, пройдя под моим окном, вошел в наружную дверь. И я уже знал, что это была она.

Я торопливо задернул посконные занавески, высек огонь, зажег свечу и распахнул дверь.

Мааде вошла. Она хотела закрыть за собой дверь, я стал делать то же самое, и ее рука на дверной ручке оказалась в моей. И так и осталась в моей руке…

— Мааде…

Нет, она не сбежала из мужниного дома к любимому в случайно накинутой одежде. Лицо у нее, правда, было напряженное. Но на ней была дорогая меховая шапочка и пальто с меховым воротником, на его ворсинках лежали полурастаявшие снежинки, которые в комнате сразу же превратились в капли.

— Что случилось? Каким образом ты?..

— Болен отец. Я сказала, что иду смотреть за ним. Я в самом деле туда иду. Но я пришла просить тебя…

— О чем?

— Беренд… не приходи к нам, не соглашайся стать… учителем Каалу…

Я же не мог иначе, я должен был спросить: почему? Ибо ее просьба могла означать: «Дорогой, я люблю тебя! Разве ты не понимаешь, что моя жизнь рядом с мужем вблизи тебя была бы невыносима! А я должна прожить свою жизнь там, где господь мне назначил… Поэтому я прошу тебя, не приходи!» Или это могло означать совсем другое: «Не приходи! Потому что я чувствую: ты вообразил бы себе, что мгновение близости, которое было между нами, означает бог весть что… Так думают все мужчины, я знаю. Ты питал бы ребячливые, бесплодные, обременительные надежды. Поэтому — не приходи!» Я спросил:

— Почему?

Я усадил ее на топчан. Я задул свечу. И сказал:

— Ответь мне в темноте.

Она прошептала:

— Не спрашивай.

И я не спросил. Не знаю, что мне больше помешало: мой страх или наш общий страх перед правдой ответа. Или моя страстность. Или ее страстность. Я нашел губами ее щеку, ее глаза, ее губы, дрожащими руками я ощутил ее необыкновенную душистую гибкость — и почувствовал, что она противится… Она высвободила губы от моего поцелуя и прошептала:

— Ты сделаешь то, о чем я прошу? Ты не придешь? Ты обещаешь?

— Господи, Мааде, если ты действительно об этом просишь, я обещаю тебе, я не приду…

Вдруг она прижалась ко мне и среди поцелуев восторженно и бесстыдно зашептала:

— Так иди ко мне сейчас… сейчас… сейчас… — и обрушила на все мои чувства удивительную, бурную волну готовности.

В девять вечера она ушла. С мелким, унизительным и неизбежным беспокойством: «Я должна успеть к отцу, прежде чем Иохан придет за мной. — И с торопливым прощанием на пороге: — Конечно, тебе нельзя меня проводить».

В девять утра я написал Иохану записку, что все же решил поехать к графу Сиверсу. Оставил ее в трактире и велел мальчику в десять часов отнести ее хозяину домой. Тут же в трактире нашел возницу, который согласился доставить меня в Пыдрусе. В двенадцать часов петербургские почтовые сани должны были отправиться из Пыдрусе в Петербург.

Из почти трех лет моей жизни в Петербурге к этой истории, к раквереской истории, относятся, в сущности, только последние дни. Однако мне следует вкратце рассказать и о том времени, что этим дням предшествовало. Не только потому, что для провинциальных представлений это было весьма поучительное время, но и из-за связи всего предыдущего со всем последующим, о чем я догадался, может быть, только позже.

Граф Сиверс встретил меня без удивления. Однако при моем появлении сказал:

— Я не думал, что вы станете меня разыскивать после смерти моей приятельницы. Я полагал, что только при ее жизни у вас могло гореть под ногами.

Но пристанище и работу он мне действительно предоставил там же, в своем доме у Царицына луга. Пристанищем мне служила комната под крышей, как здесь говорят — мансардная комната, несколько более просторная и, может быть, несколько менее обшарпанная, чем мое раквереское жилище, но все-таки из тех, какие предоставляют средней руки слугам. Почему-то мне казалось, что граф дал бы мне комнату получше, если бы потрудился пойти и взглянуть, какую я получил от мажордома; а что касается работы, так синекурою она не была, но он платил мне пять рублей в месяц плюс стол, общий с домашними слугами. Только едва ли ему так уж нужна была моя работа. Граф велел мне привести в порядок его библиотеку, то есть по собственному усмотрению расставить по полкам груды книг, наваленные в две большие комнаты нижнего этажа, которые он не без тщеславия называл своей библиотекой. И делалось это не для него, этого он не скрывал («Нет, нет, нет. Я захожу туда только случайно. Понимаете, я ведь еще не так стар, но уже и не так молод…»), а для теперешних и будущих нужд его младшего сына, четырнадцатилетнего Карла.

Членов графской семьи я, разумеется, видел и хорошо рассмотрел каждого в отдельности. Прежде всего супругу графа. Госпожа Бенедикте когда-то, видно, весьма хорошенькая, теперь же сильно увядшая, старательно скрывающая это под толстым слоем пудры, в белом парике дама, приближающаяся к пятидесяти, но все еще с внезапными порывами энергии. Дочь голштинского придворного, как я, кажется, уже сказал. Граф посватался к ней еще камер-юнкером, говорят, когда великая княгиня стала менять красивого юнкера на новых, таких же красивых возлюбленных. (За три года в столичном вельможном доме и ближних трактирах многого наслушаешься про господ, даже когда и не хочешь.) Говорили, что молодая госпожа с придворным небрежением относилась к разносторонним обязанностям своего супруга. Вместо того чтобы подвергать опасности его положение, чего со стороны молодой жены вполне можно было опасаться, она будто бы, наоборот, совсем примитивными средствами его укрепляла. Так, например, она купила кусок шелка и преподнесла его ко дню тезоименитства Елизавете, ставшей императрицей, которой хотелось этот шелк иметь, однако он показался ей слишком дорогим. Когда же Елизавета воскликнула: «А я сочла, что это слишком дорого!» — госпожа Бенедикте, присев в придворном реверансе, ответила: «Ваше величество, ничто не может быть слишком дорого для моей императрицы…»

Прежде чем говорить о сыновьях и дочерях графской четы, необходимо назвать так называемого племянника и одновременно приемного сына и зятя графа Карла — господина Якоба Иоханна Сиверса. Это был плотный сорокалетний мужчина, в коротком, по моде, белом парике, с острыми глазами, несколько ироничный и вечно куда-то спешивший — в случаях, когда, приехав из Новгорода, где был губернатором, ему случалось промелькнуть в нашем доме. Рассказывали, что господина Якоба еще мальчишкой старый граф привез из какого-то лифляндского захолустья в столицу, поставил его на ноги и отправил за границу учиться. В порыве юношеской восторженности господин Якоб прислал из Лондона в Петербург восемь мраморных бюстов Шекспира, которые отчим должен был разослать петербургским литераторам, но три из них до сих пор стояли в нашей библиотеке. Своей рукой я стер с них двадцатилетнюю пыль. Когда же я пригласил господина Якоба взглянуть на них, он, усмехнувшись, ответил, что сейчас у него нет времени. Что сейчас он занят более важными делами. Поговаривали, что он пользуется все растущим расположением императрицы Екатерины. Если бы я захотел одной фразой выразить мои трехлетние наблюдения за отношениями между приемным отцом и тестем с одной стороны и приемным сыном и зятем с другой, я бы сказал: они относились друг к другу с доброжелательным насмешливым уважением. Старик насмешничал и побаивался образованности молодого, но гордился делом своих рук, молодой иронизировал над некоторой неотесанностью старого, боялся его бесстыжего языка и всегда был немного настороже, помня о его огромных связях и славе неуловимого интригана. При этом в превосходстве господина Карла над господином Якобом порой проскальзывали мгновения беспомощной сердечности, ответных, однако, я не замечал. Своей жене господин Якоб, кажется, был верен совершенно не по-придворному.

Супруга господина Якоба, госпожа Элизабет Сиверс, урожденная Сиверс, старшая дочь графа Карла, крестница императрицы Елизаветы, бывала у нас только с мужем и поэтому — редко. Эта довольно бесцветная и, может быть, именно поэтому сильно накрашенная женщина лет тридцати, во всяком случае на глазах у отца и матери, как-то нервно и навязчиво заботилась о здоровье своего Якоба. Между прочим, не видно было, чтобы он чем-нибудь болел.