— Господин граф, наверно, имеет в виду status quo?

— Правильно. Сохранить таатус квоо, — Старик рассмеялся с хрипотцой, наклонился вперед и похлопал меня по плечу: — Видите, человек просвещается, пока жив. Когда сталкиваешься иной раз с молодыми учеными друзьями, не правда ли? — И сразу, без всякого перехода и совершенно неожиданно: — Кстати, как поживает ваша уважаемая купеческая женушка?

Я сумел только пробормотать:

— Надеюсь, что более или менее благополучно…

Старик смотрел на меня своими голубыми шельмовскими глазами, откинул полу бархатного жюстокора[47], сунул пальцы в карман жилета с серебряными пуговицами, выудил оттуда четыре золотых империала и подал мне:

— Возьмите. Отвезите их своей молодой госпоже, но так, чтобы муж об этом не знал. Скажите — от одного неизвестного дяди.

И потом, в заключение беседы:

— Кстати, если вам станет там совсем невмоготу — вблизи госпожи Гертруды — оттого, что вы недостаточно ей преданы, или вблизи той купеческой госпожи, поскольку вы ей слишком преданы, ну куда же вам тогда бежать, — отыщите меня.

Бормоча благодарность, с поклоном я вышел от него, а через неделю мы уехали из столицы домой. По недовольному и надменному тону моей госпожи я мог предположить, что, во всяком случае за время нашего там пребывания, граф Иоханн довести дело до конца не сумел.

Себе самому я казался вполне хорошим домашним учителем. Во всяком случае, по сравнению с теми обычными учителями, встречавшимися на мызах в тогдашней Эстляндии. Это признавала и госпожа Гертруда. Разумеется, мне самому она этого не говорила. Хотя иногда обращенные ко мне слова косвенно на это указывали. Но слова, сказанные третьим лицам, от четвертых доходили и до меня. Так что я знал: тем, как я исполнял мои обязанности гувернера, госпожа была довольна. И с выполнением тех маленьких поручений, которые она мне одно время (а потом иногда и позже) давала и которые, скорее, входили в обязанности секретаря, я, к ее удовлетворению, справлялся. Однако с крупным побочным поручением — выяснить, какова роль графа Сиверса во враждебности к ней со стороны Раквере, — я сел на мель… По крайней мере, по мнению моей госпожи. То же самое произошло с другим поручением, которое она дала мне сверх моих обязанностей гувернера. Я сел на мель. Или, вернее, наоборот: я повис над бездной. Ибо канат у трала, которым я хотел воспользоваться, не доставал до дна…

После утреннего кофе, которое мы пили на террасе со стороны парка, — это было одним июльским утром шестьдесят девятого года, — госпожа позвала меня к себе в кабинет.

— Беренд, мне надоели эти дурацкие письма. Прочтите их. Поезжайте в Тарту и сами выясните, что это за околесица.

Я просмотрел три коротеньких письма, которые она мне подала. И попросил разрешения задать вопросы. Вот что я прочел и узнал со слов моей госпожи.

В Тартумаа, на Сааремыйза, несколько месяцев назад был задержан и передан Тартускому приказу крестьянин по имени Пеэп. Последний утверждал, что на самом деле он родом из деревни Тырма и принадлежит Раквереской мызе и что в прошлом году, когда сеяли рожь, он убил на раквереской пашне раквереского бурмистра Ханса Мустметса.

Однако госпожа Гертруда ничего не знала ни о Пеэпе, ни о бурмистре по имени Ханс Мустметс и еще того меньше — об этом убийстве. Действительно, никто в Раквере — включая и меня — ни о чем подобном не слышал. Раквереский бурмистр Тагавяльяский Прийт, жилистый, с пронзительным голосом, с потным небритым лицом, загорелый и выцветший черт, три года служил в этой должности и, к удовольствию госпожи и негодованию крестьян, находился в полном здравии. И до него не Ханс Мустметс, а другой человек размахивал бурмистрской палкой на раквереских полях, и звали его совсем иначе. А теперь от госпожи Гертруды требовали возмещения расходов за поимку и содержание под стражей этого раквереского беглого Пеэпа, а также доставки убийцы в распоряжение эстляндских властей, чтобы отдать его под суд. И мне надлежало ехать в Тарту в качестве представителя госпожи Тизенхаузен и там разъяснить, что ни у моей госпожи, ни у Раквереской мызы нет ничего общего с каким-то Пеэпом и бог его знает откуда выплывшим убийством. Поэтому пусть ищут того, кто должен оплатить расходы за Пеэпа и отдать его под суд где угодно, но только не в Раквере. Иными словами, мне надлежало отправиться в Тарту, чтобы выполнить ее распоряжение. Ошибка здесь была настолько очевидна, что само дело не представляло для меня большого интереса. Просто те, кто задерживал, допрашивал или писал, перепутали имена, людей и место.

Я был уже в пути, уже проскакал на верховой лошади, взятой из конюшни на мызе, день и половину следующего, в жару, в чудовищной пыли доехал по старой казенной дороге шведского времени до новой казенной дороги Петербург — Тарту, когда вдруг подумал: Сааремыйза, где задержали этого таинственного Пеэпа и откуда его доставили в Тарту, находится где-то здесь, на несколько верст восточнее. Может быть, для меня что-то прояснится, если я прежде побываю на Сааремыйза и послушаю то, что удастся услышать?

Я не стал сворачивать в неожиданно великолепный, похожий на дворец господский дом. Между парком с зелеными прудами и какими-то огромными каменными хлевами я отыскал приземистый дом управляющего и в его рабочей комнате дождался, пока пришел он сам. Для управляющего мызой этот человек умел хорошо выражать свои мысли.

Да. Пеэп был здесь конюхом. Примерно год. Спокойный, тихий человек. О том, что совершил убийство, он вдруг заговорил сам. Подробно. Так что просто ничего не оставалось другого, как взять его под стражу. И в том, что он раквереский, сомнения быть не могло.

Я спросил, как же его взяли на работу, если, согласно патенту ливонского генерал-губернатора от шестьдесят пятого года, за принятие на работу беглого с чужой мызы положено платить в день целых полрубля штрафа?! Так что за год работы это составило бы стоимость неплохого дома на окраине?!

Сааремыйзаский управляющий спокойно ответил:

— Ну, если вам хорошо известны патенты, то вы должны бы знать, что так уж точно их никто не придерживается. Это во-первых. А во-вторых, в отношении Пеэпа нам не нужно было бояться патента. — Он протянул руку и вынул из черного стенного шкафчика позади себя бумагу и положил ее передо мной, — Смотрите, это я оставил себе, когда его увозили. Чтобы оградить себя от подобных исков.

Это была вольная, выданная крестьянину Соосэрваскому Пеэпу из деревни Тырма Раквереской мызы. В ней сообщалось, что податель ее полностью освобожден от всякой зависимости от мызы и выдана она упомянутому Пеэпу наследственным и неограниченным владельцем Раквереской мызы двадцать первого февраля одна тысяча семьсот сорок девятого года. Подпись: Якоб Иоханн фон Тизенхаузен. И светло-красная тизенхаузеновская гербовая печать с быком.

Четыре с половиной года назад я возвращался из Германии сушей и проделал этот путь частью в почтовой карете, частью пешком, частью купеческими обозами и несколько дней провел в городе Тарту. Но тогда это было снежное, зимне-весеннее время, и летний Тарту я видел теперь впервые. По сравнению с Раквере это, конечно, настоящий город. Но по сравнению с Таллином или немецкими городами, если не с Йеной, то с Берлином или Лейпцигом, он был все-таки довольно жалок. Следы разрушений шестидесятилетней давности и шесть лет назад бушевавших пожаров сейчас, среди летней зелени, были менее заметны, чем они сохранились в моем черно-белом воспоминании, однако между немногими новыми или отстроенными каменными зданиями и между многочисленными широко разбросанными деревянными домами сорная трава на старых каменных основаниях все еще продолжала расти, а сквозь молодые деревья куски разбитой городской стены ощеривали красноватые, потемневшие, притупившиеся зубы.

Я проехал через северный пригород, затем по большому деревянному мосту над широкой рекой и оказался на главной площади перед их новой и довольно неказистой ратушей. Старая ратуша в дальнем конце площади все еще лежала в развалинах. Новая же была надстроена из бревен над бывшей каменной важней и примыкавшими к ней каменными лавками, образуя второй этаж. Я предъявил бургомистру по судебным делам доверенность госпожи Тизенхаузен, получил от него записку в тюрьму и через десять минут был там.