Не жестокие, а все же сложные, мучительные, искушающие спектакли… Ну, скажем, я зашел к ним в субботу перед вечером и принес от Прехеля дюжину булочек к кофе. На пороге столовой мы обменялись дружеским рукопожатием с Иоханом. Некоторое время я ощущал в своей руке его сильную, немного потную руку, лишенный возможности ее оттолкнуть. Мимолетно пожал прохладные пальцы Мааде и подал ей свое приношение; недолгим, настойчивым взглядом я смотрел на нее: треть моего взгляда она приняла, потом смотрела на булочки или себе под ноги, а я следил за тем, чтобы мои движения не были судорожными, чтобы сохраняли светскую, само собой разумеющуюся легкость.
Мы присели и обменялись принятыми вежливыми фразами. Я сказал:
— Иохан, вы опять стали еще солиднее. А госпожу Магдалену удивительно украшает новая брошь. Откуда вы привезли ее? О, прямо из Петербурга. Ну да что о вас говорить. А как поживает, как растет молодой господин? Ах, он уже ходит и говорит?! Ну, конечно! Впрочем, чему же тут удивляться, ему ведь уже скоро два с половиной года.
Тогда Иохан (именно он, а не Мааде) привел наследника за руку из кухни или из второй комнаты, подвел ко мне, поднял маленького, таращившего глаза мальчугана и прижал его личико к своему жесткому подбородку; мальчик начал хныкать, и под укоризненным взглядом Мааде Иохан немного испуганно опустил его на пол. А меня осенило странное искушение испытать, как мальчик поведет себя со мной, и я без долгих раздумий это осуществил: я поднял удивительно легкого мальчишечку и, стараясь внушить взглядом ему свое желание, улыбнулся ему и тоже осторожно прижал его удивительно нежное личико к своему лицу, так что мои ресницы пощекотали ему брови. Он молчал, пока я не опустил его на пол. Молчал, конечно, только потому, что утром я, очевидно, побрился тщательнее, чем Иохан.
Затем хозяин пригласил меня перед ужином в баню попариться, как он сказал, намять веником спину, и, когда на полке, перед тем как исхлестать себя веником; мы исходили от огненной жары потом, он рассказал мне то, ради чего якобы я пришел. Да, он со своей стороны, тоже пытался ускорить обнародование сенатского решения, прибегнув к помощи самых высоких связей, и добавил с редкой для его самоуверенности сдержанностью: «Тех немногих, какие у меня имеются». Но его высокие связи сказали ему, что великие дела совершаются медленно, и не больше того.
После бани я вместе с ними поужинал. Все за тем же длинным зеннеборновским столом: у торца— Иохан, направо от него — Мааде, налево, напротив Мааде, — я, слушая рассказы Иохана о задержке разрешения на строительство мельницы и глядя сквозь пар, поднимающийся над чашкой чая, на освещенные тремя мерцающими свечами темные, то не отводящие взора, то неуловимые глаза Мааде.
И я возвратился из дома Розенмарка и в том и в другом отношении столь же мало осведомленным, каким шел туда.
Точно такими же мы продолжали оставаться и после того, как весной шестьдесят восьмого года Рихман поехал в Петербург и в августе оттуда вернулся. Прежде всего он обратился к тому подкупленному господину. Тот всплеснул ладонями и воскликнул (шепотом, хотя разговор происходил у него дома): «Боже мой, неужели в тех завоеванных провинциях все города такие же нетерпеливые, как этот — как же его — Везенберг?!»[46]
Граф Сиверс изволил пребывать за границей. Граф Фермор, как выяснилось, был назначен за это время генерал-губернатором Белоруссии и находился в Минске.
Графа Чернышева — ведь и его подпись стояла под чудо-решением сената — Рихман не решился домогаться, в сущности, не знаю даже почему. А старший секретарь третьего департамента Сената господин Деэн, тоже поставивший после графов свою подпись под этим для нас столь желанным решением, вышел за это время на пенсион. Но Деэн был хотя бы прибалтом, и Рихман надеялся через знакомых в случае удачи найти с ним общий язык. Он отыскал бывшего секретаря в его доме на Васильевском острове. Аптекарь был любезно принят. Но о судьбе сенатского решения по поводу Раквере Деэн ничего не знал. И вообще казалось, что, кроме аквариума с рыбами, его ничего уже больше не интересует. Он тут же предложил Рихману ими полюбоваться. Когда же Рихман стал настойчивее и вежливо спросил (два старика, склонившиеся над длинным, в три локтя, водным зеркалом, пахнущим водорослями), не может ли господин Деэн что-нибудь узнать по поводу решения, касающегося города Раквере, ну, скажем, воспользовавшись старым знакомством, господин Деэн выпятил свой длинный подбородок и так сильно затряс головой, что с его парика в аквариум посыпалась пудра (прямо будто мука забвения — подумал Рихман), и дюжина сиреневато-зеленых, поди знай каких, мальков рванулась на поверхность ловить пушинки… И мы остались в таком же неведении, в каком находились до поездки Рихмана в Петербург, и нам действительно больше ничего не оставалось делать.
Предпринимала ли госпожа Тизенхаузен в то же время что-либо против решения сената, я не знал. Во всяком случае, моими услугами для писания протестов она не пользовалась. Только вряд ли она их не писала. Можно предположить, что составление их, как особенно ответственных, она поручила своим таллинским или даже петербургским адвокатам. Во всяком случае, весной шестьдесят седьмого несколько недель провела в Петербурге. Но спустя месяц после бесполезной поездки Рихмана в столицу, в начале октября шестьдесят восьмого года, моя госпожа вдруг объявила мне:
— Беренд, приготовьтесь к путешествию. Завтра вы поедете со мной в Петербург. У меня там дела. Мне нужно иметь при себе грамотного человека.
О моих обязанностях она мне ничего не сказала, а сам я побаивался спросить, ибо казалось весьма правдоподобным, что дело, которым она собиралась заняться, было связано с решением сената. И я наконец понадобился ей в связи с теми мерами, которые она собиралась предпринять против этого решения.
Утром она вручила мне брезентовую папку с бумагами и сказала, что я отвечаю за нее головой. В большую мыз-скую карету для путешествий моя госпожа села вместе с Тийо. Старому камердинеру Техвану было приказано надеть поверх камзола дождевик из просмоленной парусины и лезть на запятки. Мне надлежало сидеть рядом с кучером, где, разумеется, не было крыши для защиты от дождя, однако боковой фонарь, во всяком случае с одной стороны, немного защищал от ветра.
По требованию госпожи нас везли с умеренной скоростью. В опасных местах вдоль побережья, между Онтика и Вока и в долине реки Пюха, где можно было сломать шею, она приказывала кучеру и камердинеру слезать и взбудораженных лошадей, у которых от волнения дрожала кожа, вести по краю пропасти под уздцы. Оттого что деревья и кусты стояли над свинцово-серой пустотой моря безлистые, эта близость пропасти казалась какой-то особенно оголенной и опасной. Как я уже сказал, приказано было двигаться с умеренной скоростью, но зато в первый день мы ехали целых одиннадцать часов и, несмотря на разъезженную дорогу и проливной дождь, поздно вечером добрались до Нарвы. Следующую ночь мы провели на почтовой станции в Клопино, или Клопиной деревне (не зря это место получило свое название), и на третий вечер, уже в сумерках, под снегом вперемешку с дождем, мы въехали в столицу империи.
Кто там бывал, знает город, конечно, лучше меня, а тем, кому там бывать не приводилось, рассказать о нем достаточно впечатляюще я не сумею.
Мокрый снег покрыл белыми пятнами крыши окраинных деревянных домов, дочерна промочил некрашеные стены. Но вдруг под колесами нашей кареты исчезло зыбкое чавканье слякоти, и его сменил приятный и надежный стук лошадиных подков — кып-кып-кып. Я понял, что мы выехали на деревянные торцовые мостовые в центре города, о которых так много говорилось. А мокрый, холодный полированный гранит дворцов и по берегам каналов блестел справа и слева тем сильнее, чем больше загоралось свечей в окнах и масляных фонарей на углах улиц.
Тридцать лет назад, когда после большого петербургского пожара в город опять сгоняли строителей, конопатый старый Тийт, сидевший рядом со мной, каким-то образом оказался послан сюда из Раквере на земляные работы. Несколько лет гнул здесь спину, кое-как научился ломаному русскому языку и уже позже, будучи кучером, не раз возил сюда свою госпожу. Так что улица, куда мы уже в полной темноте доехали, была, как он сказал, «Пальссая Идальянская», а дом, перед которым мы свернули во двор и подъехали к подъезду, принадлежал молодому господину Иоханну Тизенхаузену. Здесь, в этом городе, он называл себя Иван Андреевич и года два назад был назначен обер-гофмейстером двора.
