Естественно, его возмущал компромисс, достигнутый между Хрущевым и Кеннеди по вопросу советских ракет[16], а также прохладное отношение стран Варшавского договора к революциям в «третьем мире». В феврале 1965 года Гевара в своем обращении к участникам встречи «Афро-азиатской солидарности» в Алжире договорился до того, что назвал Кремль «соучастником империализма» за его холодную расчетливость в вопросе оказания помощи бедным и восставшим государствам. Это, а также хаос, в который Че вверг министерство промышленности, превратило его в мишень для нападок соратников по партии – тех самых неулыбчивых товарищей из компартии Кубы, для которых сами слова «романтика» или «приключения» были симптомами уклонизма. Че сняли с должности министра сразу же по возвращении из Алжира, а вскоре после этого он отправился в Африку, не имея на то ни официальных полномочий, ни ясной цели.
«Романтика» плохо сочеталась с его политикой в статусе министра промышленности. Французский экономист Рене Дюмон, один из благожелательных марксистов, в тот период консультировавших кубинцев по экономическим вопросам, вспоминает, как он долго изучал «сельскохозяйственные кооперативы». А изучив, заявил Геваре, что работники кооперативов в существовавшей схеме не чувствуют себя хозяевами. Француз убеждал создать систему поощрений для тех, кто выполнял дополнительные обязанности в межсезонье. Как пишет Дюмон, реакция Че Гевары была резко отрицательной:
«Он высказывался за некий идеал «социалистического человека», с недоумением взирающего на меркантилизм мира, трудящегося на благо общества, в котором живет, а не ради выгоды. Он весьма критически относился к успехам промышленности Советского Союза (!), где, по словам Гевары, все выполняют и перевыполняют производственный план, но исключительно ради большей зарплаты. Гевара не считал советского человека действительно новым типом человека. Он приравнивал советских людей к «янки», только несколько иного типа. Он наотрез отказывался участвовать в создании на Кубе еще одного «американского общества».
Следовало бы упомянуть, что Гевара в этой связи не дал себя труда изучить американское общество, да и в США он побывал разве что для того, чтобы произнести речь с трибуны ООН, не проявив ровным счетом никакого интереса к стране. Когда Морис Цейтлин в очередной раз спросил его, чего бы он хотел от Америки, Че лаконично бросил в ответ: «Исчезнуть».
В аспекте явного сходства спартанской программы Че Гевары с еще одним экономическим фиаско, как, например, пресловутый «Большой скачок»[17], стоило бы сказать, что и себя он не щадил. Работал как вол, был абсолютно равнодушен ко всякого рода материальным благам, комфорту и занимался физическим трудом даже при выключенных камерах журналистов. Таким образом, он стремился приравнять себя к тем, кто терпит лишения, сражаясь в Африке или где-нибудь еще в мире, вкушает горькие плоды «холодной войны». Убийство Патриса Лумумбы[18] в Конго, вероятно, произвело на Че столь же глубокое впечатление, как и в свое время свержение Хакобо Арбенсы Гусмана в Гватемале. Он принадлежал к тем немногим, для кого убеждения и их воплощение на практике, по сути, одно и то же.
Правда, у него все-таки было чувство юмора. У меня хранится видеозапись его выступления в одном из первых выпусков «Встреч с прессой» в декабре 1964 года, во время которого он отвечает на вопросы акул телесетей. Когда кто-то из них перечислил ему, какие условия следует выполнить Кубе для получения благословения США, Гевара с улыбкой ответил: «О каких условиях вы говорите? Мы же не требуем от вас отказаться от расовой дискриминации». Айседор Фейнстейн Стоун, большой скептик уже по характеру своей профессии, и тот не сумел совладать с эмоциями: «Он был первым мужчиной, который показался мне не только симпатичным, но и настоящим красавцем. Его курчавая рыжеватая борода придавала его облику сходство и с фавном и вместе с тем с Христом, каким его преподносят на картинках в воскресных школах… Он говорил с потрясающей рассудительностью, зачастую скрывающей апокалиптические видения».
Похоже, что тех, которых боги решили уничтожить, они начинают величать «харизматичными». Последние несколько лет жизнь Гевары постоянно двигалась под уклон. Чем больше усилий затрачивал он на призывы, увещевания и служение примером для всех, тем меньших результатов достигал. В том, что касалось экономики Кубы, споры на предмет того, что же все-таки является первоочередным – «моральные» или же «материальные» стимулы – все более запутывались по мере отказа системы, существовавшей на одних лозунгах, от средств материального поощрения.
Что же касалось фронтов «мировой революции», как достаточно подробно описывается у Андерсона, межконтинентальная деятельность Че Гевары (Азия, Африка, Латинская Америка) то опережала время, то запаздывала, однако никогда не попадала в точку. Так, например, он поддержал катастрофическую партизанскую операцию в родной аргентинской глуши – катастрофическую потому, что она явила собой не только жуткий провал и привела к гибели всех ее инициаторов, а заодно и ни в чем не повинных людей, но еще и потому, что ознаменовала наступление эпохи радикальных политиков-полубандитов в Аргентине. Как и Троцкий в период изгнания, Че Гевара иногда делал во многом верные прогнозы и даже анализировал причины событий. Но хватало его только на грезы о новом «интернационале».
Гевара был одним из первых, кто сумел оценить всю важность войны во Вьетнаме. Именно там ненавидимая всеми американская империя показала себя уязвимой как в моральном, так и в военном отношении. Но самое известное выступление Гевары на данную тему, в котором он призвал распространить опыт Вьетнама на весь земной шар, в те времена здорово отдавало самонадеянной гигантоманией, а сегодня и подавно. Его вояж в Африку для борьбы с Мобуту[19] и белыми наемниками в Конго, чтобы открыть таким образом второй фронт против апартеида и колониализма, практически не получил моральной и материальной поддержки. Его унизили на поле брани, его планы были сорваны вследствие заговора против Бен-Беллы[20] в Алжире и того, что танзанийцы вдруг решили дать задний ход. Спешно покидая позиции у озера Таньганьика в 1965 году, Че Гевара и не пытался тешить себя иллюзиями:
«Это было безрадостное, бесславное и отрезвляющее зрелище. Я вынужден был бросить тех, кто умолял взять их с собой. В этом отходе не было ни намека ни на возвышенное благородство, ни на желание дать отпор… одно только хныканье, когда [я] стоявший во главе отступавших велел отдать швартовы».
Здоровье Че Гевары – еще один аспект, в отношении которого он не строил иллюзий, – значительно ухудшилось за время его пребывания в Африке, а между тем ему шел 40-й год. Ему было предельно ясно, что остается лишь одна возможность нанести решительный удар по отвратительной империи. Он давно приглядывался к Боливии, плоскогорье которой протянулось и на другие страны, и партизанская война, которую удалось бы развязать там, неизбежно перекинулась бы на весь регион. Ни большие высоты, ни пустынная местность, ни крайняя слаборазвитость региона, казалось, не смущали Че, правда, до тех пор, пока уже не стало слишком поздно, хотя в тот период он уже подумывал о своей смерти, разумеется, героической, в безвыходной ситуации.
Реконструкция событий боливийской кампании по Андерсону сверхобстоятельна и убедительна. Не вызывает сомнений, что боливийские коммунисты расценивали авантюру Гевары как непростительное «вмешательство в их внутренние дела» и что Москва разделяла их мнение на этот счет. Упорные слухи о том, что Кастро был безмерно рад отделаться от своего слишком уж исступленного сотоварища, Андерсон считает безосновательными. Победа революции или на худой конец вооруженное восстание против правящего режима в любой из стран Латинской Америки значительно укрепило бы позиции Гаваны и положило бы конец ее изоляции и зависимости извне. Посему Гавана, сколько могла, держала руку на пульсе событий в Боливии.
