Лицо Николая Александровича с правильными чертами имело растерянный и слабовольный вид. Усы и борода, без сомнения, были результатом неудачной попытки компенсировать общее впечатление слабости и неуверенности. Всем своим обликом царь давал бессознательные сигналы людям из своего окружения о готовности принимать влияния.

Этот контраст особенно заметен на фоне отца Николая Александровича. Об этом в воспоминаниях очень точно писал художник А. Н. Бенуа, волей случая увидевший Александра III среди его свиты в театре: «…Состав этой густой и толкавшейся в разные стороны массы не отличался ни красотой, ни элегантностью, ни величественностью, ни какой-либо «породистостью». Большинство присутствующих состояло из согбенных под бременем лет сановников и из большей частью маленьких, толстеньких, а частью из тощих и комично высоких старых дам… Двери ложи распахнулись, выбежали церемониймейстеры с длинными тросточками, и за ними появился государь, ведя под руку новобрачную… Меня поразили его «громоздкость», его тяжеловесность и – как-никак – величие… Лицо государя поражало своей значительностью. Особенно поразил меня взгляд его светлых (серых? голубых?) глаз… Этот холодный стальной взгляд, в котором было что-то грозное и тревожное, производил впечатление удара. Взгляд человека, стоящего выше всех, но который несет чудовищное бремя и который ежесекундно должен опасаться за свою жизнь и жизнь самых близких».[7]

Продолжая раскрывать поразительный контраст впечатления на придворных Александра III в сравнении с его сыном, подчеркнем факт важности степени воздействия природных особенностей монарха на ближайших сотрудников в условиях абсолютной формы самодержавия. При спокойном впечатлении силы, исходящем от огромного тела Александра III, он считал себя вправе периодически «проявлять характер». Современники отмечали, что он умел держать и сдерживать. Несмотря на уравновешенность флегматичного темперамента, царь мог себе позволить, отчасти театрально, «гневаться», ударяя «кулаком об стол, и удар был серьезный»[8].

Резолюции Александра III пестрят резкими и нелицеприятными высказываниями и характеристиками. Он мог прямо в глаза назвать нерадивого подданного резким словом. Как вспоминали близкие к царю люди, «крепкое словцо было присуще его натуре, и это опять русская черта, но в словах не было озлобления. Это была потребность отвести душу и ругнуть иной раз сплеча, не изменяя своему добродушию»[9]. Как, видимо, заметили читатели, даже нецензурная брань императора воспринимается подданными за проявление «царскости».

Николай Александрович, в отличие от своего отца, не обладал такими врожденными особенностями. Окружение Николая Александровича в один голос отмечает одну важную черту его поведения. Все его жесты и движения были очень размеренны, даже медленны. Причем эта особенность отмечается у Николая Александровича с раннего детства, т. е. несомненно, является врожденной особенностью его нервной системы.

Те, кто работал с царем непосредственно, были убеждены в том, что царь «слаб». Трагичным для судеб России стало то, что во главе огромной империи «на переломе» оказался человек, не имевший «…той внутренней мощи, которая покоряет людей, заставляя их беспрекословно повиноваться»[10].

Генерал А. А. Брусилов[11] вспоминал о впечатлении, которое производил последний император уже в зрелом возрасте: «Николай II не умел добраться до души солдата, притянуть его сердце, возбудить его дух. Ни его физический внешний облик, ни манера говорить не возбуждали энтузиазма»[12].

На протяжении всего пребывания Николая у власти современники в один голос утверждают об отсутствии у него необходимых проявлений «царскости». Причем заметим, что нет никакого прогресса в развитии этих качеств. Сравним два описания особенностей Николая Александровича, фиксирующих его поведенческие черты в начале и в конце правления.

Из воспоминаний Федора Александровича Головина, описывающих события 1894 года: «…Особенно смешным и жалким показался мне государь во время торжественного шествия после коронования из собора во дворец. Бледный, утомленный, с большой императорской короной, нахлобученной до ушей, придавленный тяжелой, парчовой, подбитой горностаем, неуклюжею порфирою, Николай казался не величавым императором всея Руси, не центром грандиозной процессии, состоявшей из бесчисленных представителей всевозможных учреждений, классов, сословий, народностей громадного государства, а жалким провинциальным актером в роли императора, ему не подходящей»[13].

Из воспоминаний Мориса Палеолога[14], описывающего события конца правления царя: «9 (22) февраля 1916 года открытие сессии IV Государственной Думы. В обширной зале с колоннами, где некогда Потемкин восхищал Екатерину своими великолепными празднествами, поставлен аналой для молебна. Депутаты стоят кругом тесными рядами… Император подходит к аналою; начинается служба; дивные песнопения, то широкие и могучие, то нежные и эфирные…

Император слушает службу со свойственным ему умилением. Он страшно бледен. Рот его ежеминутно подергивается, как будто он делает усилия, чтобы глотать. Более десяти раз трогает он правой рукой ворот – это его обычный тик; левая рука, в которой перчатка и фуражка, то и дело сжимается. Видно, что он сильно взволнован… Затем он произносит речь:

«Счастлив находиться посреди вас и посреди моего народа, избранниками которого вы здесь являетесь. Призывая благословление Божие на предстоящие вам труды, в особенности в такую тяжкую годину, твердо верую, что все вы и каждый из вас внесете в основу ответственной перед Родиной и передо Мной вашей работы весь свой опыт… и всю свою горячую любовь к нашему отечеству…»

Тяжело смотреть на Николая во время произнесения этой речи. Слова с трудом выходят из его сдавленного горла. Он останавливается, запинается после каждого слова. Левая рука лихорадочно дрожит; правая судорожно уцепилась за пояс. Последнюю фразу он произносит, совсем задыхаясь»[15].

До конца своей жизни Николай Александрович так и не обрел навык к бесчисленным публичным выступлениям и к появлению на людях в качестве первого лица государства. Несомненно, это испытание вызывало настоящий стресс. Несмотря на его внешнее спокойствие и «непрошибаемость», он, как и всякий человек, нервничал, и «внешним образом смущение государя выражалось, например, в столь известном постоянном поглаживании усов и почесывании левого глаза»[16].

Современники отмечали, что во внешности Николая II не было величия, которое подобает императору и вызывает трепет. Его манеры были просты, он никогда не повышал голоса, был чрезвычайно сдержан. Он слушал собеседника с видом, который большинство ошибочно принимали за «проявления внимания к собеседнику», и не возражал даже тем, кто не вызывал у него симпатию. Эти проявления некоторые мемуаристы и историки ошибочно называют «интеллигентностью».

Таким образом, такие природные особенности тела, как малый рост, отсутствие величия в чертах лица, тихий голос, необычайная сдержанность и неэмоциональность Николая Александровича, по крайней мере, в начальный период его правления сыграли для него роковую роль. Все окружающие были убеждены в его слабости, нехаризматичности, т. е. отсутствии, как сейчас бы сказали, «профессиональной пригодности» для роли монарха. Проницательные читатели, конечно, возразят и приведут примеры многих успешных политических деятелей, отличавшихся малым ростом (от Наполеона Бонапарта до Владимира Ленина). Однако их успех построен на их личностной активности, а Николаю Александровичу власть досталась по наследству. Заметим, что двоюродный брат Николая, будущий британский король Эдуард, обладавший таким же ростом и поразительно похожей внешностью, отнюдь не считался слабым королем на фоне английской конституционной монархии.