О находке стало известно после того, как Н. попал в поле зрения ОБЭП при попытке сдать свою долю хорошо известному органам ингушу. Н. запирался недолго, и ранним утром оперуполномоченный уже спрашивал С., сдаст ли тот металл добровольно или придется проводить обыск и оформлять выемку. Конечно, С. из небогатого выбора между «добровольной выдачей» и «оформлением» выбрал свободу и выложил свой кошель перед обэповцем. Как показала экспертиза, золото было не местным. Частью южноафриканским, частью австралийским, да было еще литое, в форме пуль на сорок четвертый американский калибр, а что касается кассы…

– В ней ничего интересного не было. Бумаги старые, с ятями еще… Книжка там была без обложки, старая совсем, вроде на английском, на полях – пометки разные на русском. Ну и всякое такое, по мелочи. Фигурка, на вид костяная, пуговицы с гербом, пузырек пустой. Мундштук был. Иголки с нитками. Фотография старая. Ну и все вроде… – рассказывал мне потом С. – Мы все почти выбросили в речку.

– В смысле – почти все?

– Ну, я себе книжку взял, а Н. – фигурку.

– А что за фотография была?

– Да фотография как фотография. Мужик на ней – доктор какой-то, сразу понятно, потому что в халате. Стоит над каким-то трупом. Труп на столе лежит, и его не очень хорошо видно.

Фигурку я так и не смог найти. Сколько ни спрашивал у оперов и следователей – ничего.

Потомственный алкоголик метис Федоров в 1948 году, как утверждают протоколы следственных органов, впал в буйное помешательство на почве злоупотребления водкой. Весь вечер и всю ночь из дома, в котором Федоров жил с матерью, старухой-эвенкийкой, раздавались то заунывные песнопения, то крики, то шум, отчасти похожий на шелест крыльев стаи гусей, отчасти на плеск рыб, идущих на нерест. С наступлением утра соседей удивила наступившая плотная тишина, в которой отчетливо и мерно раздавались глухие удары. Казалось, вибрировал воздух. Неожиданно по всему околотку завыли охотничьи собаки. И тогда бабка Коджисяниха отправилась посмотреть, что же произошло в доме Семена Федорова, сорокатрехлетнего эвенка-полукровки, тихого генетического алкоголика, известного в околотке по кличке Кеша.

На труп матери Кеши Коджисяниха наткнулась в сенях.

На крик сбежались остальные соседки. Позвали участкового, который вызвал доктора, а тот уже констатировал смерть женщины и отметил, что с ее спины, от шеи до ягодиц, полностью снята кожа. Сам же Кеша Федоров, весь в крови матери, сидел посреди горницы и ритмично бил в шаманский бубен, за ночь изготовленный им из подручных материалов.

Кешу увезли из города в состоянии транса – он блуждал где-то далеко, возможно, в истоках реки Энгдекит. По крайней мере, среди немногочисленных различимых слов было и слово «сэвэн». Бубен же после закрытия дела поместили в краеведческий музей. С тех пор в наших краях шаманы не встречались. Ну, может быть, и были такие, но мне об этом неизвестно.

Серафим Шабалин с детства был угрюм – этакий бирюк. Это у него от того было, что ему все казалось, что живет он не свою, а чью-то чужую жизнь. И не в том дело, что чем-то Серафиму такая чужая жизнь не нравилась или скучна была, уж чего-чего, а приключений этот казачок с пострельства специально не искал, они сами его находили. Дело все в том, что и приключения эти были ему какими-то неродными, непонятными, – одно слово, чужими. Другой бы жил себе, да и в ус не дул. Чья она, эта жизнь – тому, не тому дана, – об этом пусть батюшка думает, а твое, казачок, дело телячье: обосрался – стой, обтекай. Так, пока жив был, дружок Шабалина Гришка Хохулин говаривал. Сам-то Хохулин вряд ли задумывался, что да как: жил просто, как камышина какая или сосна, что в бору у дороги. Коли ветер прилетит, так и пошуметь не грех, а тихо если, то чего тебе еще надо – стой спокойно, солнышку радуйся, снегу пушистому радуйся, дождику, опять же… А порежут кору, хоть до сердцевины – поплачь, слеза смоляная, если не залечит, то поможет. А если не поможет, так тут уж плачь не плачь, что толку – вышло так, что срок, значит, пришел.

Хохулину срок пришел под Мукденом. Точнехонько в окоп снаряд угодил. Семерых, среди которых и Хохулин-старший, как корова языком – только и осталось, что грязная яма да ошметья. После обстрела уже кого недосчитались, того и записали: «За веру, царя и отечество». А Шабалин на той войне с японцем не погиб. Выжил. Кусок икры с левой ноги ему оторвало, но кость не задело, в госпитале наросло, а пока заживало, война и кончилась. Так что вернулся в станицу казак с медалью. А его медаль, не его – это как мясо отстрелянное, а потом наросшее. Чье оно? Поди разбери…

Серафим как с Японской вернулся в станицу, так полгода прихрамывал, а потом вроде прошло, только и осталось, что посадка в седле какая-то немного набок, да след в снегу или на глине приметный: правый, как положено, наружу носком глядит, а левый – что пятка, что носок – ровнехонько и что поволока, что выволока. Шабалин те полгода, пока совсем выздоравливал, пристрастился бродить по тайге. Чем он там занимался, никто не знал. Может, зверя бил, золото мыл или спиртоносов постреливал. В станице его видели, только когда покос или жатва, а так соберет котомку, кобылу свою пегую навьючит и все бродит где-то по сопкам неделями. То в Сианах его встретят, то под Покровкой, то у Неряхи. Старик Пейзель как-то отправился в Маленький Париж по коммерческим делам, так аж под Овсами его встретил, на Урекханской переправе. Да и в Малом Париже его видели, а это, почитай, все триста верст от станицы, если по тракту. Ну да, напрямки, может, и ближе, да только как ты туда напрямки по сопкам, распадкам, марям? Зверь и тот все тропами, где полегче, ходит, а напрямки – только от пожара. Вот, кстати, может, и Серафим так же, может, сердце горело у него? Может быть, да только от такого огня никуда ты не убежишь.

Через полгода, как Шабалин в станицу с войны пришел и уже совсем не хромал, по зиме приходили китайцы из родни младшего Пейзеля (ему отец сосватал китаянку, понятно ж, за жида никто из казаков дочку свою не отдаст). Эти китайцы принесли весть о том, что по левому Амуру ходит здоровенная тигра с двумя котятами. Дескать, появилась она еще чуть ли не по весне и, как думали, пришла, потому что война распугала все зверье на юге. Поначалу, пока семейство кормилось дикими козами и свиньями, китайцы на них особого внимания не обращали. А уже по зиме, когда семейство полосатых принялось давить собак и резать домашних свиней, китайцы обеспокоились. Когда же стали пропадать люди, беспокойство превратилось в панику. Китайские крестьяне обращались и к своим властям, и к хунхузам, но ни власти, ни бандиты ничем не помогли. После Крещения тигра перешла Амур. Между Неряхой и Сивухами она подстерегла обходчика, а через пару дней, чуть выше того места, где от Магистрали на Станицу отходит узкоколейка, задрала лошадь. Седыхова баба божилась, что, вынося помои, видела тигра. «Я, значит, ведро-то выплескиваю, а она за околицей, на опушке сидит, вся такая седая, смотрит на меня и облизывается». Бабе не поверили, потому что, во-первых, от помойной ямы до опушки леса, почитай, полкилометра и разглядеть что-либо вообще сложно, и, во-вторых, не было там, кроме человеческих, никаких следов. А через три дня под Костромой у китайца Ю, того, что сажает мак на опиум и торгует ханшином, тигра прямо из фанзы утащила жену.

Когда о тигре-людоеде, прозванном по-китайски Ламазой, знали уже в губернском городе, Серафим Шабалин, никому ничего не говоря, собрался и еще до петухов ушел в тайгу.

В станицу Шабалин вернулся аккурат к блинам со сметаной и икрой, водке, гуляньям, сапогам на столбе – на Масленицу. Через день после того, как на берегу Амура сожгли соломенную бабу, Серафим пришел к скорняку Тихону, выложил на стол кусок тигровой шкуры, как раз с загривка, и заказал из нее шапку. Тихон помял мех, хмыкнул и хотел было сказать, что из такого меха папаха не выйдет – не ноская, вытрется, но вместо этого спросил: