И тогда она поняла, насколько верстальщик страдает от своей какой-то глубоко запрятанной и разрушительной боли. Эти картины приоткрыли перед ней его внутренний мир лучше всякой демонстрации профессионализма.

Марианне стало жалко мистера Тайма, и она решила про себя, что будет очень стараться.

– Марианна! – сказал тот дрожащим голосом, останавливаясь невдалеке от подиума кровати. – Это сумасшествие, я знаю…

– Не выдумывай, красавчик, – ответила она и представила, что впускает в него иголочки.

Он застонал. А она шагнула на подиум и задрала кружевные юбки – на ней вдруг почему-то появилась чёрная мантилья испанской красавицы и кружевные нижние юбки. Почему – она и сама этого не знала, просто чутьём, присущим всем без исключения женщинам, поняла, что именно это ему сейчас нужно. Она задрала эти пышные чёртовы юбки чуть ли не до подмышек, открывая на обозрение верстальщика красные ленты чулочных подвязок, свои белые ляжки и вызывающе торчащую пушистость бородки лобка. Ещё ей захотелось выругаться по-испански, но она запнулась, подумав, что это будет явный перебор.

Но верстальщик воскликнул сам, щёлкнув пальцами:

– Caramba!..

«Какой он всё-таки умница, как остро чувствует момент», – подумала она, топнула левой ножкой, подняла её и водрузила, согнув в коленке, на высокую кровать. Чуткий матрас всколыхнулся, словно по нему пошла волна похоти.

Верстальщик смотрел на неё во все глаза, то есть, не на неё, а на её бесстыдно раскрытую вульву. Она потащила юбки ещё выше, почти зарывая в них лицо, потом приоткрыла один глаз и подморгнула ему. Верстальщик кинулся к ней и обхватил руками. Она отпихнула его, вильнув коленом и бёдрами, – причём правая рука верстальщика сорвалась, скользнув по её истекающему влагой естеству, – переметнула ворох юбок на живот и с голым задом на четвереньках поползла от него в кровать. Он бросился за ней.

И в кровати Марианна честно старалась. Она стонала, охала, вскрикивала, рвала на себе корсаж и трясла вывалившимися грудями, она подмахивала мистеру Время, убыстряя и убыстряя ритм, она полосовала его спину ногтями, зная, что на спине не останется и следа, она… Она всё делала, что надо, когда требуется удовлетворить мужчину.

Но, боже мой! Что и говорить… Все эти игры с юбками её и саму чрезвычайно увлекли. Вот уж, действительно, «caramba»!

А в конце мистер Время придавил её и взорвался внутри своей мускулистой тяжестью, и она опять заторопилась его догонять.

****

Сначала под ногами верблюдов была трава, мёртвая, сухая, успевшая, несмотря на весну, пожелтеть под раскалённым солнцем.

Капитан, который всё не мог привыкнуть к тряскому верблюжьему ходу, шёл рядом с верблюдом, ведя его в поводу. Он ощущал подошвами сапог траву, то колючую и скрипящую, то мягкую, зелёную и зыбкую, среди которой высились полузасохшие стебли каких-то цветов. Деревьев в первое время им встречалось много, и они были покрыты листьями, но по мере того, как караван отходил от побережья, деревья стали переходить в кустарники, а кустарники из раскидистых превращались в извилистые, скрюченные у самой земли экземпляры, почти лишённые листьев.

Капитан передал Платону повод, остановился и посмотрел из-под руки на солнце… «Аллах подарил нам сегодня жаркий день», – подумал он и обернулся на колесницу, в которой колыхался паланкин. Он догнал колесницу и, подойдя к ней сбоку, сказал в кисейные завесы тихо и нежно:

– Дорогая, это – я!

Белая кисея паланкина отодвинулась, и капитан быстро залез внутрь. И тут же почувствовал боком жёсткое дуло пистолета.

– Капитан, я же просил – не ёрничать, – бешено, сквозь зубы, зашипел мистер Трелони. – Я же могу и выстрелить от перегревания!

– Да что вы, Джордж?.. Шуток не понимаете? – пробормотал капитан виновато. – И потом, у вас тут не так уж и жарко. Душно – да, но на воздухе ещё хуже.

– Всё равно, – капризно проговорил мистер Трелони, убирая пистолет. – У меня затекли ноги… Передайте моему мужу, что я хочу гулять.

– Есть, сэр, – отчеканил капитан и стал выбираться из колесницы.

Почти бегом он догнал Платона, и сказал ему снизу вверх:

– Господин, госпожа желает размять ноги…

Платон небрежно бросил капитану оба повода. Верблюд Платона стал садиться: сначала на передние ноги, и Платон резко качнулся вперёд, потом на ноги задние. Платон слез и широким уверенным шагом пошёл к колеснице. Приказав матросу-погонщику остановиться, он приблизился к паланкину и тихо проговорил в кисею занавесок:

– Да, сэр…

В складках полога показалась маленькая кисть мистера Трелони, унизанная перстнями. Платон сжал её в своей руке и, помогая мистеру Трелони, буквально вынул его из паланкина и поставил на землю.

Маленькая, изящная фигурка, замотанная в многочисленные накидки до самых глаз, огляделась по сторонам и размашисто зашагала прочь от каравана.

– Не так быстро, сэр, – зашептал Платон, догоняя фигурку.

Фигурка сбилась с широкого шага и, потоптавшись немного на месте, по-женски засеменила дальше. Платон, приноравливаясь к походке сквайра, пошёл рядом. Проезжающие мимо под мерный звук бубенцов караванщики лениво, разморено проводили их взглядами и отвернулись. Капитан, стоящий сбоку от каравана, вгляделся в их лица: выражение лиц караванщиков в щели накидок-тагельмустов было непонятно.

Он опять перевёл взгляд: Платон с поднятой к небу рукой показывал мистеру Трелони на что-то. Капитан всмотрелся и увидел двух птиц, которые вольно и мощно раскинули крылья в знойном синем небе.

– Мугуба, – прошептал потрясённый капитан. – Это же мугуба!..

И он потянул за собой верблюдов, торопясь показать на птиц доктору Леггу.

****

Скоро потянулись пески, плотные, утрамбованные низовыми ветрами до состояния наста.

Только над этим настом опять струился песок, летящий по ветру. Потом удобный песок кончился, и начались барханы – жёлтые бока пустыни, и караван обходил их кругом, насколько это возможно. Но над барханами летел всё тот же песок.

А потом разразилась буря. Это дул из центра пустыни, из самого её чрева, горячий ветер самум. Дул яростно, поднимая массы песка и мелких камней. Сразу стало нестерпимо душно, еле возможно дышать – казалось, что в воздухе не хватало самого воздуха. Тот словно поднялся к небу и улетел, оставив вместо себя красноватую бурую мглу, уже совершенно затмившую горизонт. Люди легли на землю, покрытые с головой накидками.

Самум дул пару часов, убивая своим ядом людей и верблюдов, и так же внезапно кончился, оставив после себя тучи песка. И тогда над пустыней повисла туманная муть, заползающая колючими пальцами в прорехи одежды, и люди кутались в покрывала, стараясь запахнуться плотнее.

Пустыня была неодинакова. Местами песок исчезал, и тогда на поверхность земли выходил мелкий щебень или даже камень, а когда им встречалась галька, перемешанная всё с тем же песком, то казалось, что земля движется под ногами верблюдов, ползёт, змеится куда-то, тянется невыносимо, чтобы дотянуться до солончаков и пропасть в них без следа. А потом – новый бархан или новая песчаная, укатанная бурями, пустошь. Изредка этот пейзаж оживлял только силуэт зелёного зизифуса3 с раскидистыми ветвями.

Вот вокруг одного такого дерева и расположился на ночлег караван в один из дней своего пути. Караванщики пришли к принцу Магаффалю, приглашая его со своими людьми разместиться лагерем вокруг зизифуса. Это было самое почётное место ночлега. С древнейших времён зизифус, или унаби, особо почитался всеми жителями пустынь за святость.

Но Платон, покосившись на паланкин со сквайром, отказался. Почётное место у священного дерева он скромно передал самому старейшему из караванщиков, чем заслужил их безмерное уважение. Один только Бонтондо недоумевал.

– Дерева унаби из-за его святости избегают демоны, – сказал он принцу Мугаффалю со значением.

– Ну, так и что же? Я не боюсь демонов, – ответил тот.