Однажды, под вечер и окончание смены, Саид подошел к бригадиру и поблагодарил его за все, что тот делает для мигрантов. Бригадир не промолвил ни слова. В это самое мгновение Саиду вспомнились солдаты, виденные им в родном городе, вернувшиеся домой после боев, которые, когда начинали выпрашивать истории о том, где они были и что делали, смотрели на тебя, как будто ты совсем не представлял себе того, что просил.

* * *

Саид проснулся на следующий день перед рассветом, и его тело саднило зажатостью. Он попытался подвинуться, стараясь не потревожить Надию, но, открыв глаза, увидел, что она не спит. Его первым желанием было инстинктивное притворство сна, что он устал после всего и мог бы еще полежать непотревоженным в кровати, но мысль, что она лежит здесь и ощущает себя одинокой, забеспокоила его, и, кроме того, она могла заметить его притворство. Тогда он повернулся к ней и спросил шепотом: «Хочешь пойти наружу?»

Она кивнула головой, не глядя в его сторону, и они поднялись и сели спинами друг к другу по разным концам раскладной кровати, и стали нащупывать ступнями их рабочую обувь. Шнурки прошуршали металлом, натягиваясь и завязавшись. Они услышали дыхание, кашли, детский плач и торопливые звуки тихого секса. Ночное освещение павильона было сравнимо со светом месяца: достаточно для сна, и также достаточно, чтобы разглядеть очертания предметов, но не их цвета.

Они вышли наружу. Небо начинало меняться и становилось не темнее индиго, и вокруг были другие люди, другие пары и группы, но, в основном, одиночки, но могущие заснуть, или, по крайней мере, не могущие больше спать. Было прохладно, но не холодно, и Надия с Саидом стояли рядом, не держась руками, но ощущая легкое присутствие близких рук через их рукава.

«Я такая усталая этим утром», сказала Надия.

«Понимаю», ответил Саид. «Я — тоже».

Надия хотела сказать Саиду больше этого, но ее горло стало непроизносимым, почти болью, и что бы ей захотелось сказать — не нашло пути к ее рту и губам.

Голова Саида тоже была занята мыслями. Он понимал, что смог бы сейчас сказать Надии. Он понимал, что должен был сейчас сказать Надии, потому что у них сейчас было время, место, и ничто не отвлекало их. Только он не смог заставить себя говорить.

И вместо этого они пошли, первыми шагами — Саид, а Надия — следом за ним, и затем — рядом друг с другом, вместе, и для тех, кто могли увидеть их, они казались марширующими работниками, а не гуляющей парой. Лагерь в это время был безлюдным, но вокруг летали птицы, много-много птиц, летающих или сидящих на павильонах и на окружающем заборе, и Надия и Саид смотрели на этих птиц, которые уже потеряли или скоро потеряют свои деревья из-за строительства, и Саид иногда отвечал им еле слышным, шипящим, сквозь зубы, свистом, похожим на звук медленно сдувающегося шара.

Надия пыталась разглядеть, если какая-нибудь птица заметила его свист, но в их ходьбе не заметила ни одной.

* * *

Надия работала в почти женской бригаде по укладке труб: огромные бобины и поддоны их различных цветов и окрасок — оранжевые и желтые, черные и зеленые. По тем трубам скоро потекут жизненные соки и мысли нового города, все те вещи, связывающие людей, которым не нужно никуда перемещаться. Впереди укладчиков работала выкапывающая машина, словно паук-волк или охотящийся богомол, широкая и с опасно выглядящими впереди выступами, сходящимися вместе зубчатым скрепером там, где могла бы находиться пасть. Эта машина копала траншеи в земле, куда раскручивались, укладывались и собирались в одно целое трубы.

Водителем выкапывающей машины был дородный местный с неместной женой, похожей для Надии на местную, но, как было известно, прибывшую сюда из страны неподалеку лет двадцать тому назад, и та, скорее всего, все еще говорила с еле заметным акцентом своей родной страны, но у этих местных было столько разных акцентов, что Надия не могла их различить. Женщина работала неподалеку супервайзором в одном из отрядов, готовящих еду, и она появлялась иногда во время ее обеденного перерыва, когда был муж, не всегда из-за того, что он выкапывал траншеи для многих трубоукладочных бригад, и тогда женщина и ее муж разворачивали свои бутерброды, раскручивали крышки термосов, ели, беседовали и смеялись.

Со временем Надия и еще другие женщины из их бригады присоединились к ним, и те ничего не имели против их компании. Водитель оказался любителем поговорить и пошутить, и ему нравилось внимание публики, и его жене так же нравилось это, хотя она говорила гораздо меньше, но, как выходило, она была довольна, когда все женщины зачарованно слушали ее мужа. Наверное, он вырастал в ее глазах в то время. Надии, обычно слушающей, улыбающейся и мало говорящей в тех посиделках, та пара казалась королевой и королем страны, населенной одними женщинами, временной страны, длящейся только несколько коротких сезонов, и, может, думала она, они тоже так считали и решили насладиться этим коротким временем.

* * *

Говорили, что с каждым месяцем становилось все больше и больше рабочих лагерей вокруг Лондона, и, даже если это и было правдой, Саид и Надия заметили, как с почти каждым днем разбухал их лагерь новыми пришельцами. Кто-то приходил пешком, другие прибывали на автобусах и грузовиках. В дни отдыха рабочим предлагали помочь с обустройством лагеря, и Саид часто добровольно соглашался на помощь новоприбывшим.

Однажды, он помогал небольшой семье — мать, отец и дочь — из трех человек, чья кожа, казалось, никогда не видела солнца. Он был поражен длиной их ресниц, и на их руках и щеках были видны сетки крохотных вен. Он не знал, откуда могли они прибыть, но он не знал их языка, а те не знали английского, и он не хотел показаться назойливым.

Мать была высокой и узкоплечей, и таким же высоким был отец, а дочь казалась чуть меньшей версией ее матери, почти такого же роста с Саидом, хотя ему показалось, что она была еще очень юной — тринадцати-четырнадцати лет. Они следили за Саидом настороженно и пристально, и Саиду пришлось разговаривать и передвигаться медленно, как будто повстречавшись впервые с нервничаещей лошадью или обозленным щенком.

За то время дня, проведенное с ними, Саид очень редко слышал, как они переговаривались на их, как казалось ему, необычном языке. В основном, они общались жестами или взглядами. Возможно, сначала решил Саид, они боялись того, что он сможет их понять. Позже он догадался. Им было стыдно, и им не было знакомо это чувство стыда, а для переселенца это чувство было обычным, и не было никакого особенного стыда, ощущая себя постыдным.

Он провел их в отведенное им место в одном из новых павильонов, еще незаполненное, с первичным набором сервиса, с раскладными кроватями и матерчатыми стеллажами, висящими на тросах, и он оставил их, чтобы те устроились, оставил их троих бездвижными и разглядывающими. Однако, когда он вернулся час спустя, чтобы привести их в кладовую за едой, и позвал их, и мать отвела в сторону полог, ставший входной дверью, и он мельком увидел появившийся дом с заполненными отсеками стеллажей и аккуратными стопками их вещей на полу, и покрывало на кровати, а также кровать дочери, и та сидела на ней с прямой спиной и скрещенным ногами и держала небольшую записную книжку или дневник, в котором она что-то лихорадочно писала, пока мать не позвала ее по имени, и тогда дочь закрыла свой дневник на замок ключом со шнурка на ее шее, и положила книжку в одну из горок ее вещей, забросив поглубже от других глаз.

Она встала позади ее родителей, которые приветливо кивнули головами Саиду, и он повернулся и повел их от того места, которое уже становилось их местом, в другое место, где, не сворачивая никуда в сторону, можно всегда было найти еду.