– «Если Даемон и убьёт Даемона, то по очень серьёзной причине. Мы ценим жизнь чужую и не будем забирать её… просто так. Порою отцы, или же матеря, просят своих детей, или даже умоляют отпустить их. Прервать их скучную, потемневшую жизнь. И они с радостью расстаются с ними, а иногда даже помогают им в этом. Кто-то уходит вглубь Горизонта, кто-то умирает от рук детей своих и сгорает в огне…»

Лицо Матушки изменилось в этот момент. Она прекратила рассказ, взор яркий скрыв. Даже она боялась смерти. Как своей, так и чужой. Но потом, вновь взглянув на меня, она успокоилась. Я волновался за неё, и волнение это вновь растопило её материнское сердце.

– «А вот… похоть…» - Матушка чуть рассмеялась, упомянув себе про самый сладкий грех из всех. – «Запретов в любви не существует, мой мальчик».

«Это как?» - ответа этого я не понял абсолютно. Что позволяют себе Даемоны? Я хотел знать истину… и истину эту скрывала Матушка в губах своих. Она прижала моё беспомощное тело руками. Схватила меня и подтянула к себе, коснувшись моего носа своим. А потом, как только краски моего удивления и стыда разгорелись вновь - Матушка коснулась моих губ своими, и этими нежными, мягкими, словно шёлк, губами… она целовала меня. Целовала губы мои. Аккуратно и неспешно, прикрыв глаза от наслаждения.

Кротким и нежным были поцелуи эти, но они воистину заставили меня взглянуть на Матушку Мику иначе. Мурашками покрыться от рук нежных. Задрожать от стыда дикого. Её кончик хвоста чуть защекотал мой бок, скрывшись спустя мгновение, и Матушка вновь широко улыбнулась, чуть рассмеявшись. И произнесла она мне шёпотом, в мочку уха поцеловав:

- «Стеснением покрываются только те, что скрывают любовь свою, моя малютка. А стыдятся только те, кому есть чем поделиться… или показать. Мне же скрывать нечего. Нам, Даемонам, нечего скрывать».

«Но ведь…» - успокоила меня Матушка руками нежными. Поцеловала меня вновь, прижимая ладонь мою к щеке своей серой. Ещё не всё она рассказала мне:

- «Если тебе хочется показать свою любовь к кому-то – сдерживаться не стоит. И я, увидев сестру свою, не сдержалась. Это не запретно, мой хороший. Мужчина может быть с мужчиной, Женщина - с женщиной… У нас даже принято спрашивать об уединении с тем, кто приглянулся тебе».

От слов Матушки у меня пробежались мурашки. Вспомнил я тот вечер со Старейшиной Онка… Понял я смысл слова «уединиться» и что видели в этом другие Даемоны. Мне стало ещё хуже от воспоминаний этих. Столько стыда я перетерпел, столько красок из себя испустил… А Матушка лишь продолжала делиться со мной тайнами Даемонов, вшивая в мой разум порочные картины:

- «Ты можешь попросить у отца или матери уединиться с их чадом, попросить чадо это… или же попросить уединиться с самими родителями, если тебе так хочется. А если они согласятся, ты можешь делать с ними всё, что тебе вздумается. Где угодно, когда угодно… главное только получить согласие. А отказаться… всегда можно».

Не понимал я подобной логики. Странным мне казались пути общения у Даемонов. На секунду же я представил, как Матушка выпрашивает маленькую Катъю у её родителей… и они соглашаются. Как низко может опуститься человек при подобной возможности? И вспомнил я всё, что терзало моё сердце и душу днями раннее, произнеся:

- «Я-я… не соглашался с тобой… все это время».

Матушка Мика хотела что-то сказать мне с улыбкой, но улыбка эта исчезла внезапно после моих слов, не дав ей сказать и слова. Она задумалась. Прикрыла глаза и стёрла улыбку свою, промычав что-то себе под нос. Неужели я её обидел?

«Прости меня, моя радость, но… Я только что вспомнила, что люди назвали тебя иным именем. А я, глупая, чуть не назвала тебя старым.» - рассмеялась моя матушка после слов этих, положив меня рядом с собой на кровати мягкой, не давая мне убрать ладонь со щеки её тёплой. Повернулась она ко мне и поцеловала, спросив нежным шёпотом: - «Как они назвали тебя, дитя моё?»

Был я слегка запутан вопросом подобным. Неужели… и имя моё было ложью всё это время? Глупость! Это имя дали мне люди, и среди людей я должен носить именно это имя. Даемоны же оклеймовали меня своими названиями, ибо я жил среди них, разве нет? Со спокойным голосом, чуть раскрыв глаза от удивления, произнёс я тихо: «Иорфей», но Матушка… Она либо не услышала меня, либо решила назвать меня иначе, произнеся умилённо:

- «Орфе’й. Мой маленький-маленький мальчик. О’рфи…»

«Ты не услышала мен-» - не смог я поправить Матушку. Обняла она меня крепко, к груди своей прижимая, пороча имя моё вновь и вновь, делая его моим новым. Может она называла меня так из любви материнской? Чую… Не сразу привыкнуть к этому имени я успею.

«Прости меня, Орфей, мальчик мой», - шептала Матушка, поглаживая ладонь мою на её щеке самыми кончиками пальцев. – «До сих пор я рада этому моменту… и до сих пор я не слушаю моего юного мальчика. Я делаю это из любви огромной к тебе, мой Орфи, и даже если тебе не нравится это… Даже если ты будешь ненавидеть меня за то, что я делаю с тобой – Моя любовь к тебе не погаснет. Я все ещё буду целовать твои щёчки и губки, касаться твоего животика и плеч твоих. Никому не позволю уединяться со мной, если тебе захочется. А если вдруг твоя любовь начнёт гореть ярче… Если вдруг тебе захочется уединиться с кем-то… Даже если этим «кем-то» станет твоя матушка любимая…»

«П-прекрати. Прошу». - Не хотелось мне слышать слов этих грязных, особенно когда они выходят из нежных уст моей родной Матушки. Не хотелось очернять свой разум грязными картинами. Позволила мне убрать Матушка Мика со щеки её руку, и увидел я… След руки моей. Тускло-красный след, словно краской нарисованный, не исчезающий с её серой кожи. И указала она на след этой, проведя по нему кончиками пальцев своих в улыбке тёплой:

- «Проси меня обо всём, малыш мой Орфи. Я всегда услышу тебя. Обещаю».

Надолго я запомнил ночь прошлую. В нежных объятиях Матушки своей спал я, позабыв про стыд и страх. Доказал я себе, что… Это моя родная кровь. Не должен я бояться её вида, её касаний, её слов. Нет ничего постыдного в любви к матери своей.

На какой-то момент я задумался о своём отце. Он… хотел достичь мира, разве нет? Указать на истинную ложь, скрытую человеческим родом. И раз уж Матушка доказала мне, что грех – лишь слово… Почему не могу я доказать это и другим людям? И почему увидел Епископ в роге моём порок и зло?

Мне снилось прошлое… Как я проходил по тропе огненной, молитв не читая. Как Братья и Сёстры мои – Судьи – забирали жизни людей безгрешных, завидев на шее крест грубый. Как Сестра моя Элиза, после случая несчастного, была признана грешницей и мученицей стала. Сестра… я совсем забыл про неё! Совсем забыл про обещание, которое я сделал себе! Мне нужно было вызволить её из тёмной клетки. Унести с собой, к землям светлым, где её примут и пожалеют. Я должен был вернуться обратно!

Утро яркое прошло мимо меня. Я спал в кровати уютной и не замечал течения времени, ворочаясь с боку на бок. Даже Матушка Мика, которая встала раньше меня, не пробуждала меня ото сна, давая возможность насладиться мягкостью и нежностью постели тёплой. Даже запах, оставшийся после неё на одной из подушек… лишь сильнее приковывал меня к постели. И только когда я почувствовал неудобство в спине своей, словно что-то лежит подо мною – пробудился я, встретив новый порок в теле моём.

Из задней части моего тела выходил длинный хвост телесного цвета. С чёрным, пушистым кончиком, формами своими с пламенем свечи схожий. Хвост этот неспешно извивался, подтягиваясь к моей шее, и я ничего не мог с этим поделать. В отличие от всех остальных частей моего тела… Я не знал, как повелевать своим хвостом. Подобные вопросы только Матушка моя могла решить, и я поспешил к ней, даже не надевая своих верхних одежд.

Матушка Мика была в соседней комнате, которую Даемоны прозывают Гостиной. Там она подготавливала утренние блюда, стоя в углу, где хранились все кухонные приборы и инструменты. Я не мог не прозвать этот угол Кухонным, ибо только на кухнях можно готовить различные блюда и булки сдобные. Привыкнув к яркому свету и протерев глаза свои сонные, я, без промедления и лишних остановок, показался ей на глаза, обняв её.