В газетах появлялись дикие истории о моей «хрупкой» психике, о моей «неспособности справиться» со своими «гиперактивными» детьми, о том, что у меня проблемы с приемом пищи и что я пачками глотаю успокоительное. Все это — совершенная чушь! Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что к нашему семейному врачу никто не обращался за информацией. Полицию наша медицинская история не интересовала, и никто у врача не спрашивал, здоровы ли мы, принимаем ли какие-нибудь лекарства, что мы за люди, что он думает о нас самих и о том, какие мы родители.
Через три дня мы встретились с социальным работником и местным чиновником из службы защиты детей. Общение было очень формальным, и хотя они старались держаться как профессионалы, было заметно, что разговор с нами им неприятен. Это нас не удивляло. Мы ожидали такого к себе отношения, принимали это и ничего не скрывали.
Местная полиция наведалась к нам в первый же день по приезде. Говорили в основном о нашей безопасности. Наш дом оснастили сенсорной сигнализацией. Если бы кто-нибудь проник в здание, сигнал поступил бы в полицейский участок, и полиция была бы у нас через считанные минуты. Также нам дали персональные сигнализации, которые мы должны были всегда носить с собой. Мой отец со своим другом нарастили на пару футов забор вокруг нашего сада, таким образом высота стены, защищавшей нас от потенциальных незваных гостей (в том числе и фотографов, которые уже дежурили вокруг нашего дома) достигла двенадцати футов. На все окна мы повесили жалюзи, чтобы хоть как-то оградить свою частную жизнь от посторонних глаз. Примерно через неделю «Контрол рискс» прислала к нам техника, который проверил наши телефоны и все комнаты на наличие прослушивающих устройств. Если бы мы могли вернуться обратно в май и увидеть, что с нами произойдет в недалеком будущем, мы бы решили, что попадем в иной мир.
Журналисты пару дней не отходили от нашего дома, но потом согласились переместиться в конец тупика. Там они дежурили на протяжении трех последующих месяцев. Где-то должен храниться целый архив великолепных фотографий, на которых я въезжаю в наш тупик и выезжаю на дорогу. Могу только догадываться, сколько неудобств постоянное присутствие прессы доставило нашим соседям. Впрочем, они вынесли это испытание стоически, и мы от них не видели ничего, кроме добра и поддержки.
И снова наши родственники, друзья и соседи пришли нам на помощь: они ходили в магазин, делая необходимые для нас покупки, и убирали в доме, стирали и гладили, проверяли почту и возились с детьми, а когда это требовалось, выслушивали наши жалобы и утешали нас в своих объятиях. Как и в Португалии, на Шоне и Амели, к счастью, этот полуорганизованный беспорядок не отразился, за что я не устаю благодарить судьбу. Они играли в доме и во дворе, в гостиной и в спальне, оставляя после себя разбросанные игрушки и эхо звонкого смеха. Но неприятная необходимость думать о защите не только отвлекала нас от поисков Мадлен, но и лишала возможности проводить достаточно времени с близнецами.
Мы пробовали специально отводить какие-то часы, чтобы сходить с ними в бассейн или посмотреть DVD, но это случалось гораздо реже, чем нам хотелось. Так что неудивительно, что поначалу они плохо спали и часто приходили в нашу спальню под утро. Мы не запрещали им забираться к нам на кровать. Приятно было ощущать их маленькие тела рядом, пусть даже в такой ранний час.
Во вторник, 11 сентября, в 8 утра мы провели «конференцию по телефону» с Майклом Капланом, Ангесом Макбрайдом и Жюстин. Было решено, что Жюстин и Ангес встретятся с редакторами ведущих изданий, и Ангес втолкует им, что не существует ни единого доказательства нашей причастности к исчезновению Мадлен.
Действия Ангеса и Жюстин не принесли результатов. Рассказы о собаках и крови, услышанные, как всегда, от анонимных «источников, близких к следственной группе», продолжали появляться в прессе, подкрепленные слухами о каком-то якобы найденном «клоке волос». Появлялись ошибочные сообщения о «стопроцентном совпадении» между образцами, взятыми из машины и ДНК Мадлен. Даже если бы это было правдой (а это не так), ДНК Мадлен могла попасть туда самым невинным образом, например с ее одежды, игрушек или других принадлежавших ей вещей.
Поскольку полного совпадения не было, мне самым вероятным (и наверняка более рациональным, чем предположение о том, что мертвое тело могло попасть туда через три недели после исчезновения) объяснением наличия некой ДНК в машине кажется то, что эта ДНК была моя, Джерри, Шона или Амели. Поскольку Мадлен, как и близнецы, унаследовала ДНК от Джерри и меня, структура ее ДНК сходна с нашей. Да только никому до этого, похоже, не было дела.
Однако, если судить по непрекращающемуся потоку трогательных писем, цветов и подарков, многие люди, по крайней мере, в Великобритании и Ирландии, смогли разглядеть истину сквозь стену лжи и домыслов. Для нас эти люди были источником силы и надежды. Благодаря им мы пережили самые тяжелые времена.
Не зная результатов заказанной судебной полицией экспертизы, мы были вынуждены провести собственное независимое исследование. Майкл и Ангес предложили нам провести весь комплекс исследований с «Рено Сценик», который мы оставили в Прайя-да-Луш у одного друга.
В тот же день Ангес вылетел в Лиссабон на встречу с Карлосом Пинто де Абреу, чтобы прояснить, каково с юридической точки зрения наше положение в Португалии. Тем временем к нам наведался Боб Смолл. Мы были ему рады, он славный человек. Боб всегда вел себя как настоящий профессионал, и тем не менее мы знали, что ему были небезразличны ни мы, ни Мадлен, ни правосудие. Многие думают, что этого можно ожидать от всех полицейских и людей, облеченных властью, но наш опыт свидетельствует об обратном. Боб был полон сочувствия к нам, однако же не мог ответить на некоторые наши вопросы («связан своим положением…» — говорил он), что нас, конечно, расстраивало.
«Как обидно! Интересно, когда запахнет жареным (хотя этим «жареным» и так уже несет со всех сторон), кто вытащит голову из песка и заступится за нас?»
Я занялась изучением подробного описания, сделанного в хронологическом порядке, всех наших действий с 3 мая, дня похищения Мадлен, по 7 сентября, когда нас объявили arguidos. Я записывала все это в своем дневнике, но в записях первых трех недель, до того, как я начала вести дневник, все еще оставались пробелы. Пришлось мне звонить всем друзьям и родственникам, которые бывали у нас в Прайя-да-Луш в тот период, и всем, с кем мы выходили тогда на связь, и расспрашивать их о том, что они помнят, чтобы услышать подтверждение достоверности собственных воспоминаний, уточнить даты и время и в результате заполнить пропуски. Было очень важно, чтобы мой отчет был максимально точным и полным.
В последующие три недели почти все время уходило на это. Раньше Джерри всегда посмеивался над моим педантизмом, дотошностью и склонностью к перфекционизму, но теперь он помалкивал! В конце концов я восстановила всю последовательность событий вплоть до мелочей. Мои дневники получились такими полными, что по ним можно установить, что мы делали и где находились в любой момент в течение этих четырех месяцев. Раз уж я это утверждаю, поверьте, справилась я получше Шерлока Холмса.
Хоть я и была очень довольна результатами своей работы, то, что мне пришлось этим заниматься, вызывало у меня печальную улыбку. С 4 мая практически каждый наш шаг, сделанный за пределами нашего номера в корпусе, принадлежащем кампании «Марк Уорнер», или виллы, транслировался по телевидению чуть ли не на весь мир. Как могли мы в таких условиях незаметно спрятать тело нашей дочери в такое место, которое никто не смог найти, а потом перевезти его (интересно, если этот тайник был таким надежным, зачем вообще нам это могло понадобиться?) на нашем «Рено Сценик» (взятом нами напрокат только 27 мая) и похоронить где-то, находясь под столь пристальным наблюдением, да так, что ни один репортер ничего подозрительного не заметил? Это просто противоречит здравому смыслу!
