От Юлькиных слов стало скабрезно. В животе тошнота, в ногах деревяшки. Я ей, подруге своей, чуть было не раскрылась. Хотела похвастаться - какая уже взрослая! Авторитета подбавить, чтобы Юлька совсем уж меня за мелочь не считала, нос свой немного ближе к земле опустила. Бог или черт спас меня, не дал язык распустить. Сболтни я, завтра бы весь наш седьмой класс, какой там класс, вся школа бы пальцем тыкала в меня и кричала чернорото:

- Соска! Соска!

Так ославят, потом хоть из школы беги, хоть в петлю лезь. А все равно не отмоешься.

Как будто я сама, как будто мне в масть этим заниматься! Не скажешь же всякому, что это мамка меня, чтобы отчима крепче к дому привязать, чтобы он ее с нами, тремя малолетками, не бросил, к такому позорному ремеслу приспособила.

Меня и сестренку мою восьмилетнюю. Хитро так подготовила, а сама будто и ни при чем, как и не знает.

Это я так поначалу думала про маманьку, пока одна трудилась. А как Натку, сестренку мою, застукала с отчимом, так все сразу и поняла. Мне хоть и тринадцати еще нет, а уже не дура, яичницу от омлета и на вкус и по цвету различу.

А началось все так...

2

Я в первый класс пошла, букетики-косички, бантики-фартучки. Солнышко светит, на школьном дворе народу - туча с лишком. Все вперемежку - бабушки, родители, учителя, детишки от мелюзги вроде меня до старшеклассников. И цветов, наверное, сто газонов оборвали, или двести клумб приперли.

С первого урока прихожу домой гордая такая. Еще бы! Уже в школе учусь. Этой новостью готова со всеми поделиться, и с маманькой, и с Наткой. Влетаю в комнату, - а маманька вся в слезах. Натку на руках качает и ну тебе заливается, даже как не плачет вовсе, а воет. Я с порога, еще не зная, что у них на самом деле стряслось, тоже в рев. Натка чего, ее и уговаривать не надо, она и сама по себе частенько орет, а тут сам бог велел к нашему хору присоседиться. Три дуры в три глотки - кто кого перекроет.

Науросились до изнеможения, даже голова заболела. Ну, маманька помаленьку притихла, обрела дар речи. И призналась нам с Наткой, хотя Натке чего объяснять? Три годика только, еще в ясли ходит, в старшую группу.

- Я ж папаньку вашего в тюрьму посадила, - сказала и опять на полчаса в рев.

Постепенно очухалась, наверное слезы все закончились, их же не море в глазах, и даже не озеро. Утерлась, нам сопли утерла, пошмыгала носом и смогла нормально обсказать.

Папаньку она, оказывается, не в тюрьму, в ЛТП упекла. На излечение. Так это называется. Только нам ни тепло, ни холодно. Сидит он в другом городе, за колючей проволокой, домой его не отпускают и не отпустят, и денег от него, помощи нам, теперь надолго нет.

Папанька у нас алкаш. Маманька так его и звала всегда.

- Алкаша еще нет? - спрашивала, приходя с работы. Или:

- Куда это наш алкаш запропастился? - недоумевала к вечеру.

Единственная польза, которая от него в доме была - деньги. Получал он на своем комбинате хорошо, хотя работа у него детская. Дверовой. Он говорил мне весело, когда я его про работу спрашивала:

- Двери открываю и закрываю.

А потом брал на руки, выносил на балкон и показывал за реку, туда, где дым от сигарет-труб до самого неба поднимался и черной тучей над нами всеми нависал.

- Вон там, в самом дыму и аду я у чертей служу. Двери перед их величествами настежь открываю.

- А они страшные?

- Кто?

- Ну, черти твои!

- У-у какие! - закатывал глаза, показывая их страшность.

- А куда они ходят?

- На охоту за маленькими детками!

И щекотал меня в шею своей колючей бородой, и радовались мы....

Когда он трезвым был...

Иногда...

Я маманьке сказала один раз, когда мы с ней пельмени стряпали:

- Давай его, пьяного, домой не пустим. Он же бабушкин сын, пускай она его назад к себе забирает и переучивает, чтобы вино не пил и тебя слушался.

А она мне:

- Хорошо, хоть такой есть. Сыты, обуты-одеты, и слава богу. Все пьют. Наш хоть не буйный, не то, что другие, драться не лезет, тебя вон любит...

А потом ничего не говорила, как будто думала о чем-то, - глаза уткнула в стену, смотрит, как парализованная. Даже тесто месить перестала. И я притихла, чтобы не спугнуть маманькиных думок. А потом она вернулась и снова мне:

- Бабушке не вздумай ляпнуть, расстроится еще, осерчает. Греха не оберешься.

Вот так я на всю жизнь запомнила. Муж это тот, который твой, домашний, но всегда пьяный. Хорошо, если деньги домой приносит. Хорошо, если не дерется. А и дерется, тоже не страшно. Зато как у людей, не обидно. Я должна буду его кормить, стирать его вонючие подштанники и материть его, когда он домой поздно на своих карачках приползет...

3

Квартирка у нас маленькая, малосемейная, комната чуть больше кухни. Только вот семья у нас давно уже, как Натка родилась, перестала быть малосемейной. Семья выросла, а квартира не выросла. Диван вечно расправленный, детская кроватка в углу, журнальный столик с древним телевизором и кресло. Все! Больше, хоть табуретку купи - ставить некуда, разве на потолок ее привешивать.

После того, как папаньку у нас забрали, мы быстро перешли на хлеб и картошку. Масло и молоко только Натке покупали, она маленькая, ей расти надо. Меня что, меня в школе покормят, иногда бабушка вкусненького принесет.

А вкусненькое для меня теперь все, кроме хлеба и картошки.

Как-то вечером, в аккурат перед моими первыми каникулами, маманька меня спать раньше обычного уторкивает. Еще вечерняя сказка не кончилась, а она и постель расправила, и в ванную нас с Наткой сгоняла. И такая вся раскрасневшаяся, нервная, как будто заболела. А сама платье красивое надела и губы зачем-то накрасила.

Я не вредная, я хорошая.

Но когда чего-то не так как всегда, во мне чертики разыгрываются.

Еще бы полчаса и я сама уснула. Полдесятого я всегда сплю. Я, маманька не раз гостям, да и бабушке рассказывала, если уснула, меня пушкой не разбудишь, хоть на голову ставь, хоть по постели колесом катай.

А сегодня - не спится, и все тут. Уже и ремня пообещали, и конфетку, и что назавтра гулять не отпустят. Пришлось притворяться: раз хочет маманька, чтобы я как будто спала, буду спать.

Слышу, дверь тихонько щелкнула.

Сперва подумала - ушла к тете Тамаре, к соседке. Они часто вечером сидят у нас, или у нее, болтают "о бабском". Могут и бутылочку выставить, покурить. Маманька не курит, а тетя Тамара курит. У нас дома даже папаньке не разрешалось никогда курить. А тете Тамаре иногда можно. Она же подруга. Она же, если покурить пойдет, разговоры прервать должна будет. Пусть лучше здесь курит, дверь в нашу комнату все равно закрыта, к утру все сто раз провыветрится.

Нет, не ушла никуда она. Кто-то на кухне шепчется. И по голосу слышу, не тетя Тамара это, у той слова как из скорострельного пулемета быстрее пуль вылетают.

Слушала, слушала - ничего не понятно. Зря только прислушивалась столько времени, совсем устала. От слушательного напряжения даже шея онемела, и ноги почему-то затекли. Ну и задремала незаметно.

Маманька пришла, склонилась ко мне, дыханье затаила. Чую, от нее какой-то жар идет, обжигает меня, в мягкость матраса вдавливает.

Послушала с минутку, а потом толкает в плечо.

- Спишь? - шепчет с дрожью в голосе.

Я слышу ее прерывистое дыхание, хочу ответить, а слово сказать не могу - язык к нёбу прилип, высох сразу, и такой толстый стал. Как тогда, летом, в саду у бабушки, когда нас деда Гриша медом угостил в сотах, а там пчела сидела, а я не заметила и кусила. А ей стало больно, или обидно, что я ее мед ем, да еще и кусаюсь. И она меня в отместку кусила. А я закричала, а потом язык опух и стал во рту не умещаться. А я стала задыхаться, а деда Гриша язык у меня пальцами схватил и жало в нем искал. И слезы мне волосатым кулаком вытирал. А волосы у него на кулаке редкие, кучерявые, рука вся в конопушках...