5

Утром я не хотела просыпаться. Боялась - открою глаза и опять увижу этого огромного дядьку. Вот он лежит голый, дышит как паровоз, часто и громко. А толстая кривая палка стала пластилиновой, прилипла к его ноге и затаилась.

Я хотела, чтобы никого не было, чтобы все умерли, или чтобы я одна умерла, а они пусть живут без меня и ничего не говорят, и ни о чем не спрашивают.

Но маманька все равно разбудила меня и в школу спровадила.

Я как онемела, не могла ей ни слова сказать, и даже смотреть на нее не могла. Я хотела посмотреть, как она после вчерашнего? Но голова не поднималась. Она меня о чем-то спрашивала, что-то говорила. Я ничего не слышала, точнее, слышала, но ничего не понимала, как будто у нас с маманькой за одну ночь язык поменялся. У меня все еще старый, русский. А у нее не поймешь какой. И даже голос другой, мимо меня проплывающий голос, мимо моих ушей, мимо моей головы.

В школе я тоже как немая была. Ни с кем не могла разговаривать, мне казалось, - все знают, зачем вчера к нам к маманьке дядька чужой приходил, и плохо обо мне думают. И обо всей нашей семье, и даже об Натке.

После уроков я не пошла домой.

Я пошла куда глаза глядят.

Хотела заблудиться и потеряться. А потом, когда меня найдут, я специально не буду милиционеру говорить, кто я, как меня зовут и где я живу. И они никогда не узнают и не отведут меня к маме. А отведут к себе в милицию. Но там у них места нет для маленьких девочек, и меня отправят к папаньке в ЛТП. А потом я вспомнила, что у меня в портфеле есть тетрадки и дневник, и там написано: и в какой я школе, и в каком я классе. И даже фамилия моя, и имя. Милиционер сразу все про меня сам узнает, ему и спрашивать нечего. Надо поскорее спрятать портфель.

Портфель я не спрятала, испугалась, вдруг кто найдет, заберет себе. Как я без портфеля в школу завтра пойду? Да и далеко уйти я не смогла. Дошла до большой дороги, где трамваи ходят. Постояла, посмотрела, сколько здесь людей много, и машин тоже много. Через дорогу переходить - я там никогда одна не бывала, только с маманькой по магазинам иногда ходили. И с бабушкой в ее больницу, к врачу на прием записывались. За дорогой как другой город, не наш. Страшно там.

А на улице неуютно. Я для улицы чужая, она никак не хотела меня своей считать. Скучно и одиноко гулять, когда никого видеть не охота.

Пойти, что ли, Натку пораньше домой забрать. С ней хорошо. Ей можно хоть про что рассказывать, она никому не перескажет. Она слушает, со всем соглашается. Мы с ней пообнимаемся, и нам хорошо.

Мне сейчас так надо, чтобы кто-то рядом со мной был. Пусть ничего не говорит, ничего не делает, просто так посидит, посопит носиком, и мне легче станет.

Я домой побрела...

К вечеру нам обоим, - и маманьке, и мне стало невмоготу.

Она поймала меня за руку, силком усадила к себе на колени.

- Давай-ка с тобой по-взрослому поговорим, - виноватым голосом просит у меня.

Я молчу. Слов у меня нет. Слова мои для маманьки все потерялись.

- Ты вчера не спала, я знаю. - Она уже не говорила, а выдыхала еле слышные слова. - Ты на меня сердишься. Я не буду оправдываться перед тобой. Ты выслушай меня. Ладно? А потом, когда большой станешь, может, поймешь.

Я хотела, чтобы она говорила без остановок, как тетя Тамара говорит. Хоть что, хоть про погоду, хоть про работу свою и про своего вредного дядьку механика, который ко всем вагоновожатым придирается, а они заставляют маму делать их работу и вагоны по три раза подметать.

А маманька замолчала, наверное, тоже слова у нее потерялись насовсем. И тогда я приткнулась к ее плечу, и она поняла, что я ее простила.

И она отыскала потерянные слова.

- Алкаш наш на два года угодил. Меня беременной оставил. Ребеночек еще у меня будет. Аборт делать поздно, четыре месяца уже.

Вот ничего себе! Еще ребеночек. Лялька. Братик или сестренка? Лучше братика бы. Сестренок у нас, девок, полный дом, трое уже, да бабушка. А мужиков один дедушка остался. Ему с нами даже неинтересно, "бабьё одно", - так он всегда говорит. "Когда, - говорит, - вы мужиков рожать научитесь? Неумехи какие-то на мою голову свалились".

Маманька вздохнула жалостно.

- Чем я вас кормить буду? Я уж не говорю про одёжку. Дядька, что вчера у нас был... мы работаем вместе. Он давно ко мне подкатывает. Я для вас... он деньги... колбасы купила, масла и молока... и Натке, и тебе хватит... ты же маленькая, тебе тоже есть нормально надо. А чем я... от себя кусок мяса не отрежешь.

Она не плакала, она просто говорила пустым голосом, и сидела как деревянная, и покачивалась на табуретке.

- Мама, мамочка! Прости, я больше не буду... Я никогда не буду мешать тебе... Никогда...

watim

Я - SOSка!

исповедь 12-летней

ЛиБо WATIM

Магнитогорск 2015

1

Я тут недавно новость сногсшибательную узнала.

Про себя.

Про малолетку.

Мы с Юлькой по базару шарагатились, труселя ей выбирали у китаез. У них бельишко красивое, модное. Они за новинками только так следят. Нам на уроке географии рассказывали, - их много, больше миллиарда по всей земле во всех странах понапичкано. С ума сойти, сколько это! Я даже представить себе не могу. Как мурашей в муравейнике? Или как рыб в океане! Одних имен с фамилиями сколько должно быть? Если всех китайцев в одну книгу записать, такую книгу, наверное, ни один подъемный кран не поднимет. Больше дома будет. Они везде живут не как все люди, не сами по себе. Они живут общинами, и все там, в других странах, как шпионы. Ну не те, которые разведчики типа Штирлица, секреты военные ищут. А которые по товарам всяким. Чуть кто придумал новое, красивое или интересное, тут же своруют, наделают в своих подвалах или землянках, и на базар. Конечно, ширпотреб, надолго его не хватает. Но кто разберет, что у тебя с блошиного рынка, а не из суперсалона какой-нибудь там "колетт" или "пальметта"? Главное - свеженькое, блестючее и за копейки.

Ходим, прицениваемся, по сторонам глазеем, взгляды мужиков на себе ловим. Нравится мне ощущать, как тебя глазами лапают, раздевают. Юльке сказала как-то, она мне говорит: - Я тоже люблю, когда мужики на меня глазеют. Я, - говорит, - если бы повзрослее была, любого бы запросто заарканила.

Ей это как два пальца обмочить. Она вон какая уже, не то что я. Даром что в одном классе учимся, а у нее уже и сиськи, и жопка как у девушки. И краситься ей мамка не запрещает, даже сама денег на косметику дает, не то что мне.

Шляемся так, языками молотим, а потом Юлька мне возьми и покажи на одну соплюху, - по рядам болтается. Девчонка как девчонка, лет десять-одиннадцать. Одета модняче, с этого же рынка, а в остальном - ни кожи, ни рожи.

- Вон та, дохлятина облезлая, видишь?

- Ну, - отвечаю я. Как же ее не увидеть, если она перед нами второй ряд мельтешит, то к одному шалману подойдет, то к другому. - Тоже чего-то ищет.

- Ничего она не ищет, - морщит нос Юлька. Она таким манером брезгливость свою выказывает. И взрослость, мол, все уже знает, все умеет. - Она узкоглазым сосет.

- Чего сосет? - не сразу въехала я.

- Ну, ты, подруга, гонишь! Не врубилась, что ли? - смотрит на меня как на децла, разве что пальцем у виска не крутит. - Соска она! Минетчица!

- А это что, плохо? - сжалась душа в комочек.

- Последнее дело! - и сплюнула брезгливо. - С такой ни один нормальный пацан дружить не станет, в губы не поцелует. А если она, дура, подставится по незнанию, а он потом прознает, что она зачушкарена, - кранты девахе, могут перо в жопу вставить, или по хору пустить.

Что такое "перо в жопу" и "хор", - я уже знала. То есть не лично знала, не на своей этой самой. Рассказывали.