— Zum Teufel mit [443] ваша политика! Я — музицист, мои товарищи музицист, все мы здесь музицист!.. Я желаю делать музыку, die Art [444], не политика! И — кто приходит мешать и разрушать die Art, для своя политика, тот есть мой враг!., да! мой злобнокровный неприятель!.. Zum Teufel! Ich sage: nein! nein! nein! [445]
Берлога освободился из рук хористов и рванулся назад на сцену. Елена Сергеевна поймала его движение и, оставляя Брыкаева без всякого внимания, быстро загородила дорогу.
— Андрюша, оставь! Не надо быть смешным!
— Пусти меня, Леля! Я им скажу! я им покажу!..
— Не доставляй тем, кто нас погубил, удовольствия видеть нас разбитыми и бессильными!..
— Ничего, Елена Сергеевна! — подскочил Мешканов, которого трудно было узнать: до того сплыли краски с его лица, точно перегримированного в мертвецкие тона убийственного, серого испуга, — уже ничего!.. ей-Богу, ничего!.. на сцене безопасно… опустили железный занавес… это — как крепость!., ничего!.. Господи! Твоя воля! Господи! Твоя воля!
Брыкаев тормошился:
— Елена Сергеевна, потрудитесь сделать соответственные распоряжения!.. Я бессилен сдерживать негодование публики!
— Я вам ответила. Я держала театр, а не зал для митингов. Я служила искусству, а не политической демагогии. Мориц, дай мне руку. Я здесь больше не хозяйка. Оставьте меня в покое. У меня отняли мой дом, мой храм. На здоровье. Я ухожу. Что вам еще угодно? Теперь хозяин — вы. Вам и распоряжаться… теми, кто захочет вам повиноваться! Мориц, идем! Андрей, если ты хочешь сохранить свое достоинство артиста, ты не скажешь более ни слова — ты уйдешь с нами!
К ней подскочил один из адвокатов театральной комиссии.
— Сударыня, слагать с себя ответственность в такую минуту значит нарушать контракт с городом по всей его силе! Мы будем искать с вас убытки, вы рискуете громадными потерями…
Елена Сергеевна на него даже не взглянула…
Брыкаев, беспомощный в заколдованном царстве кулис, искал Кереметева. Но седобородый маг улизнул из театра при первом же раскате грозы…
А по ту сторону железного занавеса бушевала буря. Публика бенефисного спектакля давно уже бежала в ужасе, в давке… Риммер метался от выхода к выходу, прыгая по партеру из рядов в ряды через стулья, и орал в раздевальные:
— Капельдинеры! будьте при шубах! Шубы берегите! Убью, кто отойдет от шуб!
С какого-то барина сорвали бобровую шапку. У двух дам выхватили серьги из ушей… Они рыдали, барин ругался и требовал полицию. Проходящий хулиган без церемоний шлепнул его ладонью по губам.
Дикая, пьяная Коромысловка наплывала в театр волнами уличной грязи. Жулье, хулиганы, сутенеры разваливались в креслах и клали ноги на барьер оркестра. В ложах уличные девки кривлялись, изображая светских дам. В верхних ярусах завелись драки за места с прежнею бенефисною публикою — студентами, гимназистами. Какую-то курсистку силою тащили вон из ложи. Она уцепилась за барьер и кричала резким, павлиньим криком:
— Режут! Режут! Режут!
Ради озорства били лампочки, рвали обивки кресел и драпировки лож, ломали канделябры, плевали на рисунки и портреты в фойе, отбивали руки и носы статуям. Тысяча ног стучала, тысяча рук хлопала, сотни голосов рычали и визжали:
— Занавес!
— Начинай представление! Подавай спектакль!
— Музыка, жарь!
— Актеры, пойте!
— Театр разнесем!..
— Бей!
Сыпалась трехэтажная ругань…
Кучка безобразников проникла в оркестр и подсаживала к рампе растерзанную пьяную женщину. Она махала толпе руками, шаталась и визжала, сверкая с красного лица огромными голубыми глазами:
— Я могу петь… Слушайте!.. Я сама была артистка… Я могу… Ваню… это я всегда в состоянии!
Как ма-ать убили
У ма-а-ла-а-аго птенца…
Компания в оркестре валялась от смеха по стульям, по полу, опрокидывала пюпитры и ревела:
— Брава-а-а! Знай наших! Дуй! Нанашка, брава-а!
Оста-ался птенчик
Сир и гладей в гне-езде… —
вопила женщина во все свое сиплое горло, широко размахивая руками, точно веслами гребла в лодке невидимой. Хулиган, похожий на веху, схватил забытый в бегстве музыкантов контрабас и водил по нем осколком сломанной палочки Рахе, извлекая из огромного инструмента ревущие, звериные звуки. Зал грохотал от восторженного смеха.
— Ай да мы! Театральных не надо! Жарь!
Соловушка узнал…
Женщина сделала жест — и вдруг голубые глаза ее потухли с страшною быстротою, точно свеча, ветром задутая…
Она ступила вперед, как слепое животное, колеблющимися шагами, шатающимся телом, с руками, протянутыми вперед… и, точно с горы в пропасть, рухнула от рампы вниз в темную глубину оркестра. Зал потрясся новым взрывом смеха. Бесчувственную женщину подхватили и понесли с хвалебными ругательствами. Контрабас ревел.
Не шутя струсивший Брыкаев тем временем творил воистину полицейские чудеса. В оркестровом фойе собралось уже десятка два музыкантов — с белыми, меловыми лицами, ни живы ни мертвы, Лазари, восставшие из гробов. Кого из них привели околоточные уже из квартир — только что не за шиворот, кого успел захватить и задержать еще в театре сам Брыкаев. Стеклоподобный Музоль, добытый из-за карточного стола в немецком клубе, уже снимал с себя шубу и требовал от библиотекаря новую партитуру и партии. Мешканов впопыхах быстро перестраивал сцену. В уборных спешно одевались и красили лица Матвеева, Светлицкая, Самирагов, Камчадалов… [446]
Железный занавес уполз кверху. Из-за антрактового выступил к рампе тот самый адвокат, что потерпел афронт от Елены Сергеевны, — гладко причесанный, точно его теленок по голове лизал, и с фиксатуарно выправленными усами, — расшаркался у суфлерской будки, приложил руку к сердцу и рекомендовался «почтеннейшей публике» председателем театральной комиссии.
— Театральная комиссия имеет честь довести до сведения почтеннейшей публики, что театр наш горд и счастлив присоединиться к ее законному и патриотическому желанию, которое будет удовлетворено нами немедленно. Желаемый публикою спектакль начнется — как только переставят декорации — самое большее, через пять минут…
Радостный рев грянул ответом со всех ярусов театра. Еще великолепнее расселись в креслах хулиганы, еще бесстыднее закривлялись в ложах проститутки…
Женщина, только что ломавшаяся у рампы и свалившаяся в оркестр, тем временем лежала в актерском фойе на диване и тихо вздрагивала… Из носа тонкою непрерывною струйкою бежала алая жидкая кровь… Какой-то пропойца, выдававший себя за фельдшера, мочил ей виски водкою… Кругом стояли, смотрели. Полицейский чиновник проталкивался и говорил:
— Именем закона, господа… я требую спокойствия и тишины… именем закона…
Женщина вскинулась, всхлипнула и легла пластом, большая, длинная…
Фельдшер взглянул ей в лицо и… спокойно перелил остальную водку из посудины своей в горло свое.
— Допилась, чертиха!.. Не очуняет!
А в зале уже давно был поднят занавес… На сцене пестрела резьбою нарядная крестьянская изба. Среди избы стояла — в красной рубахе, синих шароварах, в лаптях, толстая, будто из бомб склеенная, Александра Викентьевна Светлицкая с круглыми слезками умиления в крутых черных глазах. Обращаясь к исполинскому Камчадалову, в зипуне поверх посконной рубахи, — она экстатически умоляла его в патриотическом порыве, глубоким и бархатным своим контральто:
Ах, потешь меня конем,
Медной шапкой и мечом!..
За святую нашу Русь
Добрым молодцем сражусь!
Никогда не отступлю!
Стену вражию сломлю!
Театр заревел и загремел рукоплесканиями.
Усерднее всех аплодировал в первом ряду — уже веселый и сияющий самодовольствием победы — полицеймейстер Брыкаев.
