Я старался извлечь из этого времени максимальную пользу. Янтарь предложила заняться изучением мерсена – древнего языка Клерреса.
– Большинство людей станут говорить с тобой на всеобщем языке, но будет полезно знать, о чем они беседуют между собой, думая, что ты их не понимаешь.
К моему удивлению, прочие наши спутники присоединились к урокам. Долгими дождливыми днями мы теснились, сидя на койках, а Янтарь втолковывала нам слова и грамматику. Мне всегда легко давались языки, но Пер превзошел меня. Ланту и Спарк приходилось труднее, однако мы не отступали. Я попросил Ланта помочь Перу научиться писать и считать. Им обоим эти занятия не доставили удовольствия, но они продвигались вперед.
По вечерам, когда корабль стоял, привязанный к деревьям, Лант, Спарк и Пер присоединялись к матросам в играх, где использовались кости, карты и небольшие резные палочки. Воображаемые богатства за вечер не раз меняли хозяина за игровым столом.
Пока они рубились, мы с Янтарь уединялись в ее крохотной каюте. Я отважно не замечал улыбок, которыми обменивались Лефтрин и Элис, когда я возвращался к остальным. Я и хотел бы посмеяться над их домыслами, но мне было невесело. На самом деле мне казалось, что в эти часы я подвергаю Шута пыткам. Он искренне хотел помочь, но из-за тех ужасов, что пережил в Клерресе, не мог рассказывать связно. Грязные подробности, которые я выведал у него, отбили у меня охоту копать глубже. Но было ясно, что выбора нет. Я должен был знать всю подноготную Четырех. И Шут сообщал мне, что мог.
Единственная из Четырех, о ком мне удалось узнать в подробностях, была Капра. Она старейшая из них и, похоже, гордится этим. У нее длинные серебристые волосы, а носит она голубые просторные одеяния, расшитые жемчугом. Кажется ласковой, доброй и мудрой. Она стала наставницей Шута, когда он только прибыл в Клеррес. Первое время его каждый день после уроков приглашали подняться в ее башню. Там они сидели рядом на полу у камина, и он записывал свои сны на плотной и мягкой бумаге, желтой, как сердцевина ромашки. Они ели вкуснейшие маленькие пирожные, заморские фрукты и сыры. Она учила его разбираться в винах, давая отпить по крохотному глотку из бокалов с позолоченной кромкой, и рассказывала о чаях. Иногда звала акробатов и жонглеров, просто чтобы повеселить его. А когда он захотел присоединиться к ним, наняла их, чтобы учили его своему мастерству. Она хвалила его, и он рос и учился, окруженный ее заботой. Когда она называла его по имени, Любимый, он верил, что она вкладывает в это слово его истинный смысл. Это был рассказ о юношеских годах, которым я завидовал. Его баловали, хвалили, учили… Такое детство я мог видеть только во сне. Но после сладких снов всегда наступает пробуждение.
Чаще всего я сидел на полу каюты, а Шут – на нижней койке, слепо уставясь вверх. В оконце барабанил дождь. Горела единственная свеча: невидимая для него, она создавала для меня полумрак под стать его рассказу. Во время этих встреч он был Шутом – в свободной рубахе, расшитой по переду кружевами, и простых черных штанах. Платье Янтарь увядшим цветком лежало на полу. Его наряд и поза были словно из тех времен, когда мы оба были юны. Шут сидел, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками – одной обнаженной, второй в перчатке. Взгляд его незрячих глаз был устремлен в прошлое.
– Я прилежно учился, чтобы угодить ей. Она давала мне читать о снах, я с жаром толковал их, а она слушала. Там, у ее камина, я впервые прочитал о Нежданном Сыне в старом, крошащемся от времени свитке. И испытал нечто, чего никогда не чувствовал с другими записями. Меня затрясло. Дрожащим голосом я рассказал ей сон, который видел в детстве. Мой сон и этот, виденный древним пророком, переплетались как пальцы. Я поведал ей правду, сообщив, что, как ни жаль мне огорчать ее, мне вскоре придется уйти, ведь я – Белый Пророк нашего времени. Мне надо отправиться в мир, чтобы подготовить в нем изменения, которые мне предстоит совершить. Каким же глупцом я был, когда думал, что причиню ей боль своим уходом.
Шут тихонько застонал и продолжил:
– Она выслушала меня. Потом печально покачала головой и сказала: «Ты ошибаешься. Белая Пророчица этого поколения уже явила себя. Мы обучили ее, и вскоре она приступит к своим обязанностям. Любимый, каждый Белый хочет оказаться Белым Пророком. Каждый ученик в Клерресе однажды говорит, что это он и есть. Не расстраивайся. Для тебя тоже найдется дело – скромно и добросовестно помогать истинной Белой Пророчице.
Я не поверил своим ушам. В голове зазвенело, перед глазами все поплыло, когда я услышал, что она не верит в меня. Но она ведь такая старая, добрая и мудрая, она не может ошибаться. Я попытался смириться с мыслью, что много о себе возомнил, но сны продолжали донимать меня. С того дня, как она сказала, что я не пророк, сны стали яростно осаждать меня, по два – по три за ночь. Я записывал их, зная, что ей это не понравится, но не мог держать их в себе. Она разбирала каждую запись, показывая, что это все относится не ко мне, а к другой.
Шут медленно покачал головой:
– Фитц, ты не представляешь, как мне от этого было плохо. Это как… смотреть сквозь кривое и мутное стекло. Или есть гнилое мясо. В ее словах была неправильность, от которой мне становилось дурно. Они звенели в моих ушах. Но она же была моей наставницей. Она так ласково обращалась со мной… Как она могла ошибаться?
В последнем его вопросе звучала неимоверная тоска. Руки его отчаянно сжимали друг друга. Он отвернулся, словно опасаясь, что я прочту что-то в его полуприкрытых глазах.
– Однажды она привела меня в комнату на вершине башни. Это был огромный зал, Фитц, больше, чем Сад Королевы в Оленьем замке. И он был завален сокровищами. Чудеснейшие, неимоверно прекрасные вещицы валялись там, будто сломанные игрушки. Там был посох, вся поверхность которого сверкала, и великолепный трон, состоящий из переплетающихся нефритовых цветов. Многое из этого, как я теперь понимаю, было сделано руками Элдерлингов. Ветряные колокольчики, напевавшие сами по себе, высеченный из камня вазон, откуда вырастал каменный цветок, увядал, рассыпа́лся в прах и вырастал снова. Я глазел в изумлении, но она твердо сказала мне, что все эти сокровища привезены с далекого берега, куда их вынесло море, и что хранители этого места заключили с ней сделку: они согласились отдать ей все, что принес прибой, в обмен на Дар.
Я хотел узнать, что было дальше, – продолжал Шут, – но она подвела меня к окну и велела посмотреть вниз. Там, в обнесенным стеной саду, полном цветов, лоз и плодовых деревьев, я увидел молодую женщину. Она была такой же Белой, как я. Мне уже доводилось встречать в Клерресе людей, почти настолько же лишенных цвета, насколько лишен его был я. Почти. Они все родились здесь, и все, похоже, приходились друг другу родней – братьями и сестрами, родными и двоюродными, дядьями и тетками. Но никто из них не был настолько же Белым, как я. А она – была.
Там, в саду, находилась и другая женщина, с рыжими волосами и большим мечом. Она учила Белую обращаться с ним. Стоявшая неподалеку девушка-прислуга смотрела, как та размахивает клинком, и выкрикивала что-то ободряющее. Белая женщина танцевала с мечом… О, как же грациозно она двигалась! И Капра сказала: «Вот она. Настоящая Белая Пророчица. Ее обучение почти завершено. Ты видел ее. Так что давай больше без глупостей». – Он пожал плечами. – Вот так я впервые увидел Бледную Женщину. – И умолк.
– Ты рассказал достаточно на сегодня.
Шут покачал головой, сурово поджав губы. С силой потер лицо ладонями, и на миг на коже выступили уже почти сошедшие шрамы.
– Так что я больше не говорил о своем предназначении, – хрипло сказал он. – Я продолжал записывать свои сны, но больше уже не пытался их толковать. Она забирала записи и откладывала их отдельно от прочих. Думаю, она их даже не читала. – Шут покачал головой. – Понятия не имею, сколько она теперь знает благодаря моему легкомыслию. Тогда же я просто учился и старался быть довольным и этим. У меня была отличная жизнь, Фитц. Все, чего только можно желать. Хорошая еда, заботливая прислуга, музыка и развлечения по вечерам. И я считал, что приношу пользу, поскольку Капра приставила меня разбирать старые свитки. Это была бумажная работа, но я справлялся хорошо. – Он с силой сжал покрытые шрамами кисти рук. – По меркам моей расы я был еще ребенком. Я хотел нравиться. Мне не хватало любви. И я очень старался заслужить ее.
