Кончали их еще до Рождества Христова, на Барыне. Там отряд Родиона Добрых настиг казацкую разведку. Страшный бой получился. Казаки пленом брезговали. До смерти дрались.
«Правду говорит жирный, — думала Клавдия. — За такую неправду, матери сказанную, совесть сожжет».
— Да ты, поди, сама все знаешь, Лукерья? — догадался спросить Зубко, успокоенный долгой своей речью.
Клавдия поставила чугунок на печку, бережно обняла хозяйку дома за плечи и через прикосновение услыхала последние, слабые стоны погибающей в ней надежды. Ничем больше не живет казацкая вдова.
Лукерья Павловна подняла ресницы, глянув в сытое лицо гостя, тихо ответила:
— Знала. Как не знать? Родион Николаевич рассказывали. На Барыне, говорите? И без креста?
— Еще попа на отход души послать! Не возим с собой похоронной команды. Своих с грехом пополам прячем. Хотя с другой стороны…
Он покрутил сильной ладонью перед лицом, оглядев Лукерью Павловну с лукавым сочувствием:
— Мальца твоего поберечь могли. Не закостенел он еще, глядишь, человек из него вышел. Поторопились…
— С того света не воротишь, — вздохнула Лукерья Павловна. — Только не знала я ничего о их смертушке. Соврала вам. Простите дуру старую.
— Нехорошо! — погрозил пальцем Зубко, не в силах полностью скрыть своего удовольствия. — Грешно даже. Знаешь, кто к тебе пожаловал. Правду говорить надо. Нехорошо, Лукерья!
— Плохо, Федор Николаевич, плохо. Стыдно мне. Придет время…
— Ваше не придет! Отгуляли свое!
— Всем придет, — словно не слыша его окрика, продолжала Лукерья Павловна. — Кому— раньше, кому — позже. И возьмет нас от забот наших земных, от грехов низких…
Клавдия смотрела на хозяйку с тайным состраданием, как на умирающего, но ничего о том не знающего человека. Скоро он кончится, осталось могилу вырыть да отпеть: «Благословен Бог наш всегда…»
Постигшая глубокое материнское горе, чувствовала она в себе желание чем-то его умягчить. Кабы не посторонние мужики, то поплакала б вместе, а при них чувства свои казать неловко.
— Я, собственно, не к тебе, Лукерья, пришел, — сказал председатель следственной комиссии. — С тобой мы разберемся по-свойски. Заберем нынче коровенку, хлебушек поделим, чтоб все по-честному было. И живи себе — радуйся. Много ль одной надо? Вот разве кого еще на постой определим для большего веселья. Ты возражать не будешь? Считай, договорились! А квартирантку твою, то есть вас, гражданочка…
Он указал на Клавдию и, обронив свое лукавое благодушие, закончил жестко:
— Хочу спросить, от кого приплод имеешь?!
Клавдия убрала руки с хозяйских плеч, сложила их ниже живота.
— Ну?! — напомнил угрожающе Зубко.
— Сыночка имею, — тихо ответила Клавдия. — Только казать не стану: глазливый вы, дяденька.
Бородатый красноармеец неодобрительно оглядел ее с ног до головы:
— Тебя никто спрашивать не станет. Штучка!
— Ты со мной, девка, в дурочки не играй! — предупредил Зубко. — Отвечай без обману: отец ему Родион Николаич?
— Не отец, — сказала Клавдия так, словно сообщила общеизвестное, о чем и спрашивать не стоило. И сама уже в то беспредельно верила.
— Присягнуть можешь?
— Могу, дяденька.
У Зубко опали веки. Он задумался. И стоял, о чем-то соображая, пока наконец не сказал:
— Будет лучше, когда все напишешь.
Клавдия глянула на Зубко с нескрываемой тревогой, прижала палец к нижней губе, и там остался темный след с чугунка.
— Прости, дяденька, грамоту подзабыла. Который год не пишу. Нужды писать не было.
— Напишешь! Постараешься, попотеешь — осилишь, коли учена была. Перечить не советую. Присядь сюда и пиши. Сам скажу, что писать надо.
Председатель следственной комиссии указал место у стола, а бородатый красноармеец положил листок бумаги.
«Все у них загодя обдумано, — удивилась Клавдия, глядя на приготовления. — Каки ловкие люди пошли! А я ведь правда не напишу».
— Казните, дяденька, не напишу! — сказала она, слегка возвысив голос.
— Садись! — поймал ее за плечо красноармеец.
Но хозяйка решительно скинула его руку:
— Не смей трогать, гаденыш! Чо вы на ней ломаетесь, мужики?!
— Ну ты, ведьма старая! — зарычал испуганный неожиданной выходкой Лукерьи Павловны бородач. — Не в свое дело нос суешь! Час сведу куда следует!
— Веди, когда охота! — ответила Лукерья Павловна, даже не глянув на красноармейца, встала перед Зубко не воинственно, но твердо попросила: — Пощади девку, неделю как родила… Каку неделю! Пять ден прошло. Пощади — в твоей воле!
В ответ Зубко неопределенно усмехнулся. И сомкнул за спиной руки, прошелся вдоль стола. Со стороны он был похож на человека, которому тайные мысли доставляют удовольствие.
Никто не рискнул прервать его размышления.
Поднимавшийся над чугунком с картошкой пар выцвел в едва уловимый туманчик. Клавдия вздохнула, захотелось есть. Желание было неожиданно острым. Не зная, как с ним сладить, она осторожно положила в рот кусочек хлеба.
Остановившийся Зубко зевнул и сказал:
— Не можешь, значит, писать? Ладно. Нам это не важно. Главное — уберечь доброе имя красного командира от плохих разговоров. Мы тоже представление о чести имеем. Ты, девка, живи здесь до моего особого распоряжения. Не безрассудствуй. Не думай куда бежать — поймаем!
Председатель следственной комиссии пошевелил крупным своим телом, и вместе с ним пошевелилась густеющая темнота.
— Про разговор наш помалкивай. Он не для всех. Счастливо вам оставаться!
С теми словами Зубко направился к выходу. Но еще раньше, наперед его, с проворством хорька выскочил за двери бородатый красноармеец.
— Ушли, — выдохнула Лукерья Павловна. — Ну и слава Богу!
На дворе без злобы взлаял Тунгус. Клавдия выхватила из чугунка картошку, принялась жевать, прямо с упругой кожурой. Голод прошел быстро. Кружку теплого молока она уже выпила через силу. После чего украдкой глянула на хозяйку. Вид у Лукерьи Павловны был крайне утомленный, будто она только что вернулась со всенощной. Клавдия коснулась ее руки. И опять летящая кровь духа принесла к настороженному сердцу само начало исхода души из потерявшего для Лукерьи Павловны всякую ценность тела. Она ощутила их образовавшуюся несродность, в которой жизнь плотская становилась жестоким палачом, а время ее протяженности — сроком пытки. Все отжелалось, обессмыслилось, сам в себе человек — узник. Грешно оборвать жизнь, и жить невыносимо…
С пониманием происходящего в Клавдии не возникло празднословия: состояние ее было чуждо выражению. Оно пришло благодарованным для встречи их материнских душ. Души встретились, тихо попрощались. Ни слов, ни откровений, ничего лишнего не потребовалось им при этом. И теперь Клавдия мысленно молила Спасителя, чтобы он послал за измученной вдовой самого ласкового ангела, похожего на самого любимого ее сыночка. А еще помог ей завершить свой земной путь по-христиански: с любовью и прощением.
Но преисполненная надеждой, искренним желанием подсобить хозяйке укротить гнев, сама она видела тщетность своих усилий и плакала бессильными слезами, наблюдая, как готовится к последнему бою с опостылевшим миром вдова Свинолюбова.
Лукерья Павловна открыла сундук. Желтый свет лампы тянется к старой меди, отражаясь на строгом лице женщины. Шуршат новые юбки.
Подобно князю-воину облачается русская баба в чистые одежды. Сосредоточен взгляд под аккуратно зачесанными волосами, каждое действие совершается будто по особой заповеди приготовления к подвигу.
И непонятно…
Чем освещен человек, стремящийся испытать себя смертью, чья сила в красоте, озарившей его недавно мрачное лицо? Ведь дело замышленное им — не Божеское. А красота объявилась. Бесконечно красива вдова в открытом, непоколебимом мужестве своем. Бывшая мать, смертью сыновей избавленная от позора сомнений, раненым сердцем творила неизъяснимо высокое мщение.
