Зубко улыбнулся, подвинул ближе, яжелое, безжалостное лицо, сообщил:

— Петляет Лазарь. Вся суть, Родиошка, в том, что на Суховекой яме дружка твоего кончали, Федьку Звонарева! Считай, уже бывшего председателя трибунала. Отподличал! Мерзавец!

Зубко продолжал улыбаться, а Родиону было непонятно, как можно говорить с улыбкой такие страшные слова. Он еще не сумел их осознать до конца, поверить в то, что стояло за ними.

Отвлек его председатель ревкома. Зайцев бросил карандаш, насупился. Чтобы выглядеть решительным, может, даже суровым, солдатом революции.

«Сейчас он объявит приговор», — догадывался Добрых.

Члены ревкома все так же не спускали с Родиона глаз. Матрос Шпрах поднялся с подоконника. Встал, загораживая свет. Только на это никто не обратил внимания. Ждут.

Рука легла на гладкое дерево кобуры. Родион перевел дыхание. Захолонувшая от слов Зубко душа постепенно оживала. Серыми волнами плавает дым табака. Сквозь дым видит он гордую печаль на лицах товарищей. На кого же они похожи? Не вспомнил. Зубко все улыбался отвратительной, жестокой улыбкой. Появилось желание броситься к стене, прижаться спиной к камню и открыть огонь. По глазам! Он представил себе, как сползает улыбка с тяжелого лица председателя следственной комиссии.

Все стало чужим, враждебным в просторном кабинете. Они его приговорили.

«Ну нет! — Родион собрался в комок. — Выскочить отсюда успею. До коновязи лишь бы… Федька не смог. Пропил себя Федька! Но ты погоди себя хоронить».

— Как это понимать? — спросил без волнения Родион, теперь уже сам оглядывая членов ревкома. — Смахнули в яму попов, офицеров, а с однова — революционера Звонарева?! Может, он высказать себя не смог?! Иной ведь сквозь иглу пролезет, другого гордость не пустит унижение иметь. Объяснить мне надо!

Твердость его подействовала. Зубко улыбаться перестал. Боровик сказал:

— Вина Звонарева доказана. Обвиняемый, признать следует, не отрицал. Пощады тоже не испрашивал.

— А то бы дали?! — скривился Шпрах.

— Не дали! — слегка оттолкнувшись ладонями от стола, Боровик встал. — Революцией — ставлен! Революцией — сметен! Сами подумайте, Добрых: убить врага, и то не просто. Убить товарища по общей борьбе — во сто крат тяжелее. Однако обращенный в наше справедливое дело человек должен служить ему честно. Нет оправданий предавшему революцию!

— Толком объясняй! — потребовал Родион. Кобура уже была расстегнута. Он чувствовал под рукой холодную сталь маузера.

— Пьяный подписал ордер на освобождение трех руководителей белого подполья. По его прямому попустительству ушли от революционного возмездия Колинский и Каретников. Оправдал, выдал лошадей и отправил с почетом.

— Кооператоров и я бы отпустил! — упрямо перебил Родион.

— Ну-ка! Ну-ка! Интересно знать ваше партийное нутро, товарищ Добрых!

— Дружки они! Водкой не разольешь!

— Не тебя спрашивают, Зубко! Сам отвечу. Кооператоры кормили народ. Худо-бедно, но с голоду не дохли. Кончали мы кооперацию, а далее что?! Каждый мешок хлеба войной добываем!

— Нам не нужен хлеб наших политических врагов! Предпочитаю умереть с голоду, но получать подачки от эсеров не готов! Вы опасно больны, Добрых!

— Ты мне хворь не ищи, гражданин хороший. На себя прежде глянь!

— Ваша болезнь лежит в другой плоскости. У нее нет внешних признаков. Колинский и Каретников — наши противники. Они пытались через кооперацию вернуть силу враждебному нам классу эксплуататоров. Оба вели активную антибольшевистскую пропаганду. Они — делегаты третьего съезда «Ирсоюза», где большевистское правление было названо царством бумажного равенства с наглым обирательством, временем безудержного разбоя и грабежей беззащитного населения вооруженными бандами мелких паразитов под флагом рабочих и крестьян. Как вам это нравится, Родион Николаевич?!

— Мне не нравится. Сомневаюсь я, что они могли…

— Не сами, конечно, не сами! Говорил это представитель московского народного банка, некто Халдин. Колинский, Каретников поддержали негодяя. Они враги! Звонарев отпустил их и совершил преступление.

— Федора на съезде не было. Мог не знать…

— Батенька мой! — Боровик владел положением и говорил почти покровительственно. — Он имел полную аттестацию. Признал, более. того…

— Федька все рассказал. Как на духу выложил! — Казалось, удача не может вместиться в огромном Зубко, места в нем не хватает ей, и она плещет через край. — И про тебя. А как же? Жить всем хочется. Тебя, не взыщи, тоже нынче допросим. Есть небось, что сказать? Припрятал для душевного разговора?!

И засмеялся тонко, протяжно, как счастливый ребенок.

Боровик быстро повернулся. Смех уколол его. Внезапно вспыхнувший гнев сделал вялое лицо мужественным, почти красивым лицом какого-то другого человека, разорвавшего время, чтобы бешено взглянуть на детскую радость бывшего ветеринара. И было сказано:

— Не смейте меня перебивать! Замолчите!

Крупные зубы Зубко перекусили смешок, осекли звук. Он остался внутри председателя следственной комиссии.

У Черных погасла цигарка, и кавалерист выглядел немного придурковато. Большой рот Боровика расходился с заметной дрожью:

— Здесь не следственная камера и не скотобойня! Мы решаем человеческие судьбы!

— Но ты, это, — заорал Зубко, — не сильно намекай! Я, може, водить муде по воде не силен. Учился не там, где вам хотелось, гражданин бывший семинарист. Но знайте, ежели кого допросить придется, какую хочешь правду добуду! У меня офицеры говорят! Дворяне! Они с тобой разговаривать не будут, у меня говорят! И Федор, сам знаешь, в первую ночь душу распахнул. И с Добрых есть что спросить!

— Спрашивай, — просто сказал Родион, — запи- раться не стану.

— Товарищи, теряем время! — попытался вмешаться в разговор Зайцев.

Его никто не послушался, даже внимания не обратили. Слова умерли, как лишние, ненужные и пустые звуки в серьезном мужском разговоре.

«Закричать? — подумал бессильно Зайцев. — Кулаком по столу стукнуть?» Посмотрел… Кулак был желтым, сухоньким, изъеденным синими жгутиками вен. Огорченный собственной слабостью, он еще раз ругнул про себя насторожившихся членов ревкома. «Сволочи! Лишь бы до крови докопаться! — Но особенно обиделся на нового председателя трибунала Боровика. — И этот туда же! О здоровье моем переживает. Как бы не так! О кресле председателя ревкома думает. Затем тебя и прислали. Губы бантиком сложил. Зараза страшная!»

Погруженный в рассуждения, ЛазарьЗайцевза- метил, что следивший угрюмо за всем происходящим царь усмехнулся и исчез… Осталось неза- гаженное мухами место, где не так давно висел портрет Помазанника — четкий прямоугольник на серой стене. Царя Зайцев боялся. Он сам выбросил его портрет в форточку, когда народу во дворе толпилось особенно много, и все могли видеть. Царская усмешка на стене была наваждением, результатом бессонной ночи, ничем иным. В нечистую силу он не верил, как не верил и в чистую, потому что просто боялся всякой силы, совершал и ждал насилия, становясь от ожидания подозрительным и жестоким. Его тянуло на допросы, где с человека снимали кожу, мясо, выламывали косі и. Оставалась только нагая душа, которая начинала лжесвидетельствовать на саму себя, ч 1 о бы облегчи ть участь бесполезного тела, и это был бы ее последний земной грех.

Зайцев прикрыл глаJа, взял голову в ладони. Он хотел немного забыться. Но ничего у него не получалось. Председатель ревкома думал!

«Какой кошмарной была ночь! А Звонарев? Темный страдалец! Нет, не Звонарев предал революцию. Мы предали своего товарища. Он правду говорит. надо сохранять кооперацию, забыть о полю ике, об убеждениях тех, кто ею руководит. Кооперация моі ла защитить революцию от голода. Люди связаны в ней незримым доверием. Убери одного, поколеблеіся общая вера, даже порваться \1ожет. А комиссарским распоряжением ее не свяжешь. Все понимали — Звонарев прав. Но идет борьба не за народ, за власть боремся. Вынесли приговор, ты подписал… Правда, за ним другие грешки тянулись. У кого их нет? Всему есть объяснение. Его казнили, чтобы лишить поддержки Добрых. Теперь исподволь плетется новая ию рига Страх — ее вдохновитель. Страх испуганной с 1 аи перед вырастающим вожаком. Его следует уничтожить или признать. Если не уничгожит сгая, он со временем сам наведет в ней свой порядок. Он — источник страха Это исходяшее от него состояние нельзя объяснить словами! как нельзя объяснить плохую погоду. Просто есть. Неизбежность! Добрых — неизбежное! ь, рожденная революцией. В свою очередь, она тоже — неизбежность. Мы — попутчики неи ібежности, нам обидно, мы боимся. Смогуі ли они казниіь сегодня Родиона? В такой ситуации, Лазарь, лучше не высовываться…»