Ректорские утки

Утки настырно крутились у самых ног и недовольно покрякивали: ну давай же, давай, чего ждешь. Не получив желаемого, с досады зарывались клювом в набегающую волну и демонстрировали свои упитанные гузки: на вот тебе, жмот, видал?

Усмехнувшись, мужчина в сером плаще отломил хрустящий бочок вафельной трубочки и бросил в воду. Утки набросились на подачку неопрятной кучей, маслянистая невская вода выплеснулась на гранитную ступень, едва не замочив носы щегольских туфель.

- Ты помнишь, как мы их называли?

- Конечно. Ректорские утки.

Он положил в рот острый уголок трубочки с каплей мороженого, тщательно прожевал, стряхнул с губ крошки и только после этого повернулся. И едва сумел подавить обидную гримасу.

Да, сдала, сдала Женечка. Двадцать лет как не виделись. Ей сорок два – как и ему. Не так уж и много. Неужели и он выглядит таким же побитым молью чучелом белки? Или все дело в том, что он запомнил ее чистенькой девочкой-отличницей со смешной косичкой? Когда-то у нее был такой трогательный пушок над верхней губой – а сейчас усы, как у моржа.

- Ну, привет! – он постарался улыбнуться как можно радостней, старательно воскрешая в памяти умилительную сценку: он (ну да, нетрезв немного, было дело), стоя на коленях на этом самом месте, декламирует Мицкевича в оригинале, Женька смущенно краснеет, а ректорские утки рядом тихо крякают, обиженные невниманием.

- Привет, Саша, - Женька шагнула с набережной на спуск. – Поверить не могу. Ты когда позвонил вчера, я…

- А я тут вот хожу. Смотрю. Ностальгирую, - перебил он, не желая ее слушать. Женька раздражала его, как любой человек, перед которым чувствуешь вину. Невольную, давнюю, забытую, но все же… Хотя, кто знает, может, и не забытую вовсе? Интересно, простила ли Женька то, что он женился на Магде? Впрочем, он же ей ничего не обещал. Да между ними вообще ничего не было. И в конце концов, чего ради он тут оправдывается сам перед собой? – По факультету прошелся. «Школа», «новый свет», «катакомбы» - помнишь? На кафедру заглянул. Да, было время…

Он говорил, а сам жадно поглядывал на Женькины руки, сумку – принесла или нет. Она, похоже, не торопилась, а он боялся спросить и услышать в ответ виноватое «не нашла». Нет, не может быть. Только не она. Только не Женька. У нее никогда ничего не может пропасть.

- Я слышала про Магду, - Женя подошла ближе, заглянула ему глаза, от нее неприятно пахло – дешевыми приторными духами и затхлостью сезонной одежды, которая полгода тосковала в шкафу. – Мне очень жаль. Соболезную.

А вот он пожалел, что всегда коротко стрижет ногти. Будь они подлиннее, их можно было бы глубже вогнать в ладонь. Было бы больнее. И, может быть, желание сказать что-то грубое растворилось бы в боли.

- Кто тебе сказал? – процедил он сквозь зубы. – Я не был в России двадцать лет. Ни с кем не общался. Даже на этих ваших дурацких «Одноклассниках».

- Ванька Лапин. А ему кто-то в универе. Не знаю, кто. Да, вот, - Женька словно спохватилась и достала из объемистого баула тетрадь в красной клеенчатой обложке. – Я понимаю, для тебя это важно, это ведь был ее практикум.

- Да-да, спасибо тебе! – он схватил тетрадь, перелистал. В ушах зазвенело, голову залило огнем, сердце сорвалось в бешеный танец, отзываясь глухой болью. Машинально бросил под язык капсулу валидола. Женька смотрела на него, страдальчески сдвинув брови.

Все, хотелось сказать ему. Ты мне больше не нужна. Ты никогда не была мне нужна. И вообще никто мне не нужен.

- Пойдем? – сказал он вместо этого. – Тебе на метро?

- Да, - помолчав, ответила она. – На метро. На Невский.

Неужели рассчитывала на ресторан? Или еще на что-то?

Они шли молча. Совсем как раньше. Он никогда не знал, о чем с ней разговаривать. Женька была слишком скучной. Слишком правильной. Слишком занудной. Она просто ходила за ним хвостом. И сколько раз ему хотелось заорать во все горло: «Отстань от меня! Я тебя больше видеть не могу!». Но она смотрела на него круглыми глазами-пуговицами, и слова застревали на полпути.

А началось-то все по-глупому, смешно даже. Конец сессии, Татьянин день, пиво в буфете – официально по такому случаю, а не из-под прилавка. Он ел сосиски и запивал пивом, а Женька за соседним столиком торопливо прихлебывала чай, сгорбившись, как кошка над украденным куском колбасы.

Они вышли вместе, болтали о чем-то, спустились к Неве покормить хлебом ректорских уток. А потом он зачем-то плюхнулся перед Женькой на колени, пачкая джинсы жидкой грязью, и начал читать стихи. Она смущалась, а он дурачился, ему было весело. И больше ничего. Но Женька прилипла к нему, как пиявка. Над ним посмеивались, а он никак не мог набраться… нет, не смелости, а чего? Наглости, бессердечия, грубости? Похоже, за двадцать лет он основательно подзабыл русский язык. Да какая разница, просто он никак не мог ее отшить. Женька не вешалась на шею, ничего не требовала, просто смотрела на него и крутилась рядом. Он никак не мог понять, неужели все дело в нескольких строфах Мицкевича. Или она и раньше была в него влюблена, а он не замечал?

- Как ты? – спросил он, когда молчание стало слишком уж тягостным. – Семья, дети, работа?

- Сижу дома, переводы делаю. Иногда гидом подрабатываю, - Женька шла, ссутулившись и разглядывая свои туфли не первой молодости. – Не замужем. И не была. И детей нет. Только кошка.

О Господи, взмолился он, не дай ей сказать что-то вроде «Не встретила такого, как ты».

- Ты же знаешь, у меня все разложено по полочкам и пол помыт с хлоркой. Почему-то мужчинам это не нравится.

Он вздохнул с облегчением. Брезгливая жалость боролась в нем с противным злорадством. Они дошли до канала Грибоедова (Грибанал – всплыло в памяти забытое словечко), спустились в метро и неловко распрощались. Женька пошла на зеленую ветку, а ему надо было на синюю. И он снова вздохнул с облегчением – наконец-то эта унылая каторга закончилась. Надо было назначить встречу в метро, но язык предательски ляпнул: «На спуске».

С ревом выскочила из тоннеля грохочущая гусеница, распахнула двери. Пристроившись в уголке, он снова пролистал тетрадь. Пожелтевшая бумага, потрепанные уголки. Старательный почерк, рисунки на полях. Вот и они… качки. Всплыло перед глазами: крохотная аудитория в «школе», Магда сидит за преподавательским столом, а Женька старательно рисует в тетради с разговорными темами ее брошь.

Магда носила ее всегда – странную, не слишком красивую брошь с вырезанными утками. «Это мой талисман, - говорила она. – Фамильная реликвия». Он вытащил из кармана серебряную оправу и приложил к рисунку. Очертания точно совпали.

Разве могло быть иначе? – усмехнулся он. – Это ведь Женька. С ее точностью до секунды, до миллиметра. Просто маньячка.

Интересно, а Магда помнила Женьку? Вряд ли. Они были полной противоположностью. Магда существовала в каком-то своем мире, в котором не было места мелочам, деталям, тонкостям. Она плохо запоминала даты, имена, лица, опаздывала всегда и везде, все забывала, теряла, ломала. Вот и талисман свой фамильный сломала. Уцелела каким-то чудом только оправа.

Они познакомились на том самом месте, на спуске. 1 сентября, четвертый курс. Почему рядом с ним не было Женьки? Он уже не помнил. Помнил только, что был очень рад этому обстоятельству. Сидел на гранитной ступеньке, нагретой не по-осеннему жарким солнцем, ел купленное у Кунсткамеры мороженое и кормил уток кусочками вафельного стаканчика.

- Качки, - в незнакомом женском голосе за спиной звучало какое-то веселое детское восхищение, и он даже не сообразил, что незнакомка говорит по-польски.

Обернувшись, он увидел смутно знакомую рыжеволосую девушку лет двадцати пяти. Ее черная шаль поверх голубой блузки была заколота перламутровой брошкой с выпуклыми силуэтами трех уток.

- Да, качки, - кивнул он. – Совсем как у вас на брошке. Мы их называем ректорские утки.

- Почему ректорские? – удивилась девушка.

- Никто не знает точно. А вы учитесь на польском? Кажется, я вас видел на факультете.