— Не мешкай! — приказал Говард. — Он не сможет долго удерживать ее!

Рольф, мыча и шатаясь, шагнул к кровати и попытался схватить Салли за ноги, но она, взвизгнув, извернулась, и одна нога ее угодила Рольфу в живот. Охнув, тот согнулся и упал на колени с перекошенным от боли лицом, но тут же, превозмогая боль, молниеносно схватил ее лодыжки, а Шин тем временем удерживал руки.

Я хотел броситься им на помощь, но Говард остановил меня.

— Не надо, — сказал он. — Мало ли что.

— Что же это… делается? Что… происходит? — запинаясь, причитала миссис Уинден.

Говард умоляюще, словно заклиная, посмотрел на нее. — Пожалуйста, миссис Уинден, доверьтесь нам, — быстро заговорил он. — Сейчас это не ваша дочь. Но вновь будет ею — мы ей поможем. Шин, Рольф, держите ее как можно крепче!

Шин, что–то кряхтя в ответ, крепче прижал руки Салли к подушке, едва увернувшись, когда девочка попыталась укусить его. Лоб его блестел от пота, и я видел, как мускулы его от напряжения превратились в тугие комки. И Рольф хрипел, выбиваясь из сил. Эти двое были, наверное, силачами, каких мне видеть не приходилось, но даже им с великим трудом удавалось сдерживать это несчастное, безумное создание.

Говард схватил меня за локоть и молча кивнул. Вначале я не понял, что он хочет от меня. А может, просто не хотел понять.

— Иди, — тихо велел мне он.

Салли вновь забесновалась. Тело ее изогнулось пружиной, которая вот–вот не выдержит и лопнет. Этот взрыв ненависти и злобы я ощущал как физическую боль.

Я медленно стал подходить к кровати, и по мере моего приближения, крик девочки становился исступленнее. Глаза ее полыхали жутким пламенем, готовым испепелить меня.

И вдруг она прекратила сопротивляться, успокоившись буквально в секунду. Тело ее обмякло, и я почувствовал, как ненависть, словно невидимой плетью охаживавшая меня, сменилась неописуемым страхом, ужасом.

— Мама, — жалобно пропищала она. — Помоги мне. Убери его от меня! Помоги мне! Он хочет сделать мне больно!

Стоявшая за моей спиной миссис Уинден в отчаянии сдавленно всхлипнула и глухо застонала. Я услышал, как она рванулась ко мне, потом раздались звуки борьбы и увещевающий голос Говарда. Я не мог разобрать, что он говорил. Сделав последний шаг, я остановился у постели Салли и протянул к ней руку. Движение это произошло помимо моей воли. Я даже не знал, почему так делаю, прикасаясь к ее лбу. Помедлив, я возложил ладонь на ее лицо.

Чувство было такое, что будто я прикоснулся к раскаленному железу. Страшнейшая боль пронзила ладонь, объяв пламенем каждый нерв, но даже прежде чем я осознал ее, боль эта тут же исчезла.

А потом…

Хлеставшие щупальца.

Ненависть.

Мрак, серый мрак, равнина без конца и начала.

Озера, заполненные глянцево–черной жижей, по берегам которых рыскали невиданные страшенные существа…

Темные туннели, ведущие в самое сердце ада и дальше…

Зловонные ямы, наполненные кишащей нечистью, исчадием ада.

И одновременно — боль утраты, нестерпимая, безграничная, доселе не пережитая.

И беспредельная, разрушительная ненависть ко всему живому, чувствующему, мыслящему. Ненависть, копившаяся миллиарды лет, преодолевшая границы реального, преодолевшая время.

Передо мной вставали не образы. Это не были мысли. Это была особая форма коммуникации, неизвестная мне, что–то совершенно чуждое, враждебное мне, ужасное. На какое–то мгновение, нет, даже на крохотный фрагмент этого мгновения мне показалось, что я и Нечто, поработившее Салли, стали единым целым, лишь по воле случая присутствовавшим в двух разных телесных оболочках. Я чувствовал, как во мне шла ожесточенная борьба, и не просто борьба двух различных сил, а молниеносная конфронтация двух противоположных полюсов одной и той же гигантской силы, точно глубоко во мне вдруг взорвалось огромное, ослепительное солнце, прежде всегда остававшееся недоступным для моего прямого и сознательного вмешательства, и я при этом оставался лишь сторонним наблюдателем, зрителем, беспомощным и безвластным.

Потом все исчезло. Битва эта стихла так же внезапно, как и началась, и я почувствовал, как это бесформенное и темное Нечто, беззвучно стеная, сжималось и уползало. Я зашатался. Взгляд мой помутился, меня охватила слабость, и дурнота подкатила к горлу. Рука моя отстранилась от лица девочки. Я покачнулся, безжизненно упал на колени и без сил повалился набок. Вся комната стала расплываться у меня перед глазами, я успел увидеть, как тело Салли обмякло в руках Рольфа и Шина.

И еще я почувствовал, как что–то темное, бесформенное отсоединилось от меня. Это было, словно волна мрака, черная, аморфная масса с руками- щупальцами, подобно туману поднимавшаяся и исчезавшая в свете керосиновой лампы.

И я потерял сознание.

Тремейн вздрогнул и согнулся, как от удара. Голова его взорвалась болью, тело сотрясли судороги, а перед глазами заплясало пламя, бешено задергались какие–то тени и видения, словно из иной, чужой действительности. Вскрикнув, он не удержался на маленьком стуле и упал на пол. Комната завертелась в бешеном вихре, потолок, пол, стены — все снялось со своих мест и стало группироваться вновь. Яркий, ослепительно яркий свет, заливший комнату, заглушил мерцание керосиновой лампы и внезапно в воздухе разлился резкий запах, от которого дыхание его готово было остановиться.

Через некоторое время судороги и боль оставили его, пришло в норму и дыхание. С трудом Тремейн смог подняться на колени и некоторое время стоял на полу, скрючившись, и напряженно вслушивался в себя. Сердце его колотилось, а пропитавшаяся потом одежда прилипла к телу. Он попытался осмыслить происшедшее, свои ощущения. Это было как удар, все та же молниеносная, свирепая агрессия незримой силы, не оставлявшая его в последние два дня, все тот же шепот, звучавший в его разуме, направлявший его, руководивший им в прошедшие часы. И проникновение это усиливалось по мере его проникновения в тайны этой книги, интенсивность его росла по мере того, как он осваивал таинства символики и значков на страницах книги и сейчас перед ним открывалась иная, темная сторона его, кулак, в который сжималась невидимая рука того, за кем он сейчас следовал.

Тремейн застонал, содрогнувшись от воспоминаний о только что затихшей боли, но боль эта приносила с собой и свободу. Впервые с той поры, как засел за эту книгу, Тремейн вновь ощутил себя полновластным хозяином своей воли.

Послышавшийся ему шелест, напоминавший хруст, привлек его внимание, заставил его встать. Он снова видел это таинственное, зеленоватое свечение, разлившееся в воздухе, исходившее как бы ниоткуда, мягко пульсировавшее, подобно легкому туману. Тремейн медленно поднялся на ноги и, шагнув к столу, тут же внезапно замер на месте.

Книга зашевелилась…

Тонкие, пожелтевшие страницы ее двигались, словно перелистываемые чьей–то невидимой рукой, и похрустывание старого, высохшего пергамента звучало ехидной насмешкой, от которой у Тремейна похолодела спина.

Внезапно, словно его грубым пинком пробудили от глубокого, без сновидений, забытья, — Тремейн понял, где находится и снова стал ощущать внешний мир таким, как он есть: холод, от которого у него стучали зубы и немели пальцы, чувство голода, замутившее сознание, мучившее его все эти дни, слабость — следствие бессонных ночей. Неожиданно до него дошло, что он читал книгу на непонятном ему языке и не просто непонятном, а даже не слышанном прежде, что совершал действия, не по своей воле, даже вопреки ей, что превратился в бессловесного раба этого фолианта.

И тут пришел страх.

Тонкие пергаментные страницы перелистывались проворнее, ускорилось и мерцание зеленоватого свечения в воздухе. Тремейн вздрогнул, почувствовав, как волю его начинают сковывать незримые силы. Он пытался закричать, но голос отказывался ему служить. И вот невидимой волной на него обрушился паралич, сковавший, обездвиживший все его члены. Воля погасла. Тремейн медленно побрел к столу, уселся на маленькую табуретку и протянул руку к книге. Он спокойно мог перелистывать страницы, и они не ускользали от него, словно движимые неощутимым ветром, как только что, а пульсировавший зеленый свет стал ярче.