Ирина проснулась в девять часов утра, достаточно рано для «совы», особенно если учесть, что накануне она читала в постели до трех часов ночи, потом долго не могла уснуть, думая о том, чего сейчас не могла бы вспомнить. Так что девять часов – это рань ранняя. Она бы и не проснулась, но ее разбудили. Бывает так: ты спишь, и вдруг в спальню кто-то входит, тихо так, молча движется по комнате, заглядывает в углы, дышит, суетится, и ты просыпаешься, чувствуя, что рядом кто-то есть. Короче говоря, Ирину разбудило солнце. Оно ударило снаружи по плотно задернутым шторам, прорвалось сквозь мельчайшие отверстия между нитями, разбилось на части и заметалось по комнате пятнами, каплями, брызгами и волнистыми линиями. А тут еще в узкую щель между сомкнутыми половинками штор пробился мощный луч и заскользил по полу, как светящаяся указка, утыкаясь то в тумбочку, то в туалетный столик, то в кровать, вибрируя и нарушая покой. А в раскрытую форточку влился принесенный ветром запах сирени, залил все, что оказалось на его пути, и воздух перестал быть незаметным, в том числе и для спящего человека.

От всей этой суеты Ирина и проснулась. Она, возможно, повернулась бы на другой бок и добрала недостающую пару часиков, но на противоположной от кровати стене солнечные кусочки сложили не то славянской вязью, не то японскими иероглифами одну известную русскую поговорку и протянули ее по обоям, как баннер: сорок лет – бабий век. Буквы, конечно, быстро рассыпались и потеряли очертания, но, как говорится, осадок остался. Правда, ненадолго. Потому что Ирина тут же проснулась окончательно и сразу ощутила себя в центре волшебной солнечно-сиреневой сказки и почувствовала знакомую с детства радость, которая не вянет ни от каких грубых намеков: сколько бы ни отстукало ей лет, день рождения всегда оставался для нее праздником. Это ведь для кого как. Кто вообще об этом своем дне не вспоминает, кто огорчается, что много прожито, да мало сделано, кто тоскует об уходящей молодости, а кто – просто радуется. Без всяких пафосных мыслей типа: какое счастье, что я пришел на этот свет! Радуется своему самому личному дню в жизни…

Вставать не хотелось, да и ни к чему было. Кто-то сказал ей недавно, что сорокалетие лучше не отмечать – плохая, мол, примета. Не то что она полностью поверила, но как-то задумалась и решила, что с этой датой лучше обращаться с осторожностью. Поэтому сегодня никаких праздничных торжеств не предвидится, тем более что будний день. С вечера она прикупила кое-каких продуктов, кое-что приготовит, а вечером придут дети, вся семья будет в сборе: именинница, то есть она сама, муж Володя и двойняшки Андрюша с Леночкой.

Ирина лежала на спине, пытаясь разгадать постоянно меняющиеся вокруг солнечные кроссворды, и вспоминала. Где-то она читала, что склонность к воспоминаниям – очевидный признак старения, но если так считать, то стареть она стала уже давно, любила перебирать свои воспоминания, как подросшая девочка, разбирающая ящик со старыми, дорогими для нее куклами. Разве же это старость? Это, вообще говоря, можно назвать любовью к жизни, хотя Иринина-то жизнь содержала не так уж много ярких сюрпризов. И все-таки она читала ее каждый раз с удовольствием, как скучноватые, на первый взгляд, рассказы Бунина, внутри которых таились необъяснимые, лично читателя касающиеся красота и правда.

Почему-то она плохо помнила дни рождения своего детства, от которых остались лишь отдельные детали и общее чувство праздника. Она не помнила тех детей и взрослых, которые усаживались в этот день вокруг круглого стола в большой светлой комнате, не помнила разговоров за столом и подарков, которые получала и которые, как ей теперь казалось, не имели для нее большого значения. Скорее всего, это были книги, известно же, что «книга – лучший подарок». Книги она все прочитывала, но не научилась еще тогда радоваться их приобретению. Впрочем, некоторые сохранились до сих пор. И. С. Тургенев «Записки охотника» – «Дорогой Ирочке в день рождения от Люсе», красивым детским почерком, на титульном листе, с ошибками, не замеченными проверяющей дочкину писанину мамашей.

Короче говоря, дело было не в подарках. Когда ее спрашивали, что же дарила ей собственная мама, она тоже не помнила. Кукол, наверно? Или кукольную мебель? Или детский сервиз – был у нее такой. Неважно. Мама дарила ей праздник и ощущение Ирочкиной значительности, значимости ребенка, сидящего в центре за столом, слушающего обращенные к нему слова и воспринимающего эти слова как проявление искренней и постоянной любви. Но это, конечно, по большому счету. А по мелочам – специально по случаю праздника вымытые окна, натертый до глянца паркет, запах пирогов с капустой, прямоугольное здание, напоминающее блочную «хрущевку», торта «Наполеон» и круглые домашние эклеры, которые всегда приносила с собой какая-то тетя Валя. И мамино лицо, от которого остались в памяти не внешние черты, а лишь свет радости и любви.

Папы в семье не было. Банальная история: узнав о предстоящем рождении ребенка, он позорно бежал, предварительно, впрочем, поставив условие: я или он (как потом выяснилось, она, дочка). Ксении Алексеевне было тогда почти сорок, последний шанс, поэтому она выбирать не стала, природа сделала выбор за нее. Папаша исчез абсолютно и бесповоротно, а мама осталась одна со своей дочкой Ирочкой, со своим счастьем, которому она намерена была служить всю оставшуюся жизнь.

«Я отдала тебе жизнь, а ты!..» – так они говорят, эти полоумные матери, которые полностью растворяются в любимых чадах, а потом ждут от них благодарности. Ксения же Алексеевна не отдала-таки дочери себя полностью и, если уж на то пошло, не оторвала от себя для Ирочки лучшие куски – она жила. Работала в каком-то НИИ переводчиком, выступала с докладами на собраниях, участвовала в праздничных вечеринках, ходила в театры, на концерты, на выставки – и во всех этих делах хоть какой-то своей частью всегда присутствовала Ирочка, потому что Богу было угодно соединить накрепко две жизни в одну, как две ветки на одном дереве, которые могут расти в разные стороны, по-разному развиваться и при этом крепко держаться общего ствола и питаться общими корнями. Можно было, конечно, превратить дочь в икону, повесить в красном углу и молиться на нее денно и нощно. Но разве поступают так верующие люди? Икона – это надежда, свет, иногда – перст указующий, но не клетка, держащая человека в железных тисках.

Так они и жили, соединенные неведомыми силами в одно целое, что вовсе не исключало Ирочкиных капризов и маминой порой строгости, но одновременно дарило дни рождения, подарки, разговоры о том о сем и проблемы, о которых Ирочка обычно знала и даже позволяла себе давать советы, довольно, впрочем, беспомощные.

Единственным вопросом, оставленным за скобками их отношений, была мамина личная, то есть интимная жизнь. По всей видимости, она отсутствовала, во всяком случае, Ирочке об этом не было известно ничего, кроме одного случая. Ей было лет тринадцать, когда в доме стал появляться мужчина, дядя Саша, мамин друг, который иногда пил с ними чай, чинил электроприборы, вбивал гвозди, если была нужда, а потом уходил, послав Ирочке воздушный поцелуй. Иногда он задерживался допоздна, когда Ирочка ложилась спать на своем диванчике – они разговаривали тихонько о чем-то, а она делала вид, что спит, но не могла заснуть, тревожимая какой-то тайной, которую не могла разгадать. Она не подслушивала, но однажды, почувствовав, что стоит на пороге раскрытия этой тайны, напряглась и услышала. Дядя Саша делал маме предложение руки и сердца, а мама отвечала что-то совсем тихо, нежно, и улыбалась, и светилась, и всё это было очень красиво, как в кино. А потом мама сказала: