Вечер можно было считать удачным. Даже Женька Стрижов не испортил его, не подошел и вообще не совал носа, если не считать его декламации. Но в самую последнюю минуту произошло нечто неожиданное.
Сначала пианист - он же конферансье - объявил, что будет исполнена "Авиа-Мария", вместо "Ave Maria", чем насмешил Крутоярова до слез. Затем оркестр приготовился преподнести публике очередной опус, но вдруг пьяный голос прорезал воздух:
- М-маэстро! Сыграй мне "П-па-аследний нонешний денечек"! Вот! Гонорар!
И все увидели военного, нетвердой походкой направившегося к музыкантам.
Нэпманы даже перестали жевать. Что ж. Неплохо придумано. Почему же человека не уважить, не сыграть на заказ? Смутила всех только слишком толстая пачка бумажек. Видать, очумел человек.
Музыканты же, видя, что куш предвидится порядочный, колебались: любезно согласиться или с негодованием отвергнуть!
Оба Орешникова и еще двое-трое военных, находившихся в зале, готовы были вмешаться, но надеялись, что как-нибудь все уладится.
И вдруг Марков прошептал:
- Да ведь это Мосолов! Он приезжал к Григорию Ивановичу и хвастался, что у него дома квас отличный приготовляют!
- Какой квас? Какой Мосолов? Вы, наверное, что-нибудь путаете!
- Ничего не путаю. Командир полка. Григорий Иванович так его разделал, что Мосолов поспешил ноги унести, говорит, к поезду опаздываю.
- А что, если его вызвать в раздевалку и посоветовать уйти? предложил Николай Лаврентьевич.
- В сущности, он ничего такого не делает, - примирительно пробормотал Орешников-старший. - Захотелось человеку русскую песню послушать. По-моему, так пожалуйста.
- Деньгами сорит. Пьян до бесчувствия.
- Его деньги. Хочет сорить - и сорит.
Мосолов будто услышал их спор и решил внести полную ясность:
- Слушай, маэстро! Как человека прошу! Финита комедиа! Смекнул? Отгулял Павел Архипович! А деньги бери, не стесняйся - казенные! Четыре дня пропивал - пропить не мог! Во, валюта!
- Ну и нализался! - взвизгнула девица в немодной юбке. - Как бэгэмот!
- Дело-то, кажется, совсем дрянь. Не позвонить ли в комендатуру? нервничал Николай Лаврентьевич.
Музыканты пошептались, пианист скроил улыбку, сделал ручкой, взял пачку у Мосолова и сунул в карман. Затем дал тон - и оркестр, привирая, с грехом пополам начал мотив заказанной песни, а Мосолов сел на краешек эстрады и заплакал.
Эти слезы воодушевили музыкантов. Они уже более слаженно стали выводить: "А завтра рано чуть светочек". Скрипка так буквально рыдала. Но в целом оркестр не мог преодолеть привычного фокстротного ритма, настолько четкого, что две-три пары попробовали даже танцевать.
- Все! - вдруг выкрикнул Мосолов и ринулся к выходу.
- Слава богу, догадался! Давно пора! - облегченно вздохнул Николай Лаврентьевич. - Проспится, а наутро, если и впрямь нагрешил, явится по начальству и доложит.
- Не пора ли нам домой? - предложила Надежда Антоновна. - Оксана совсем раскисла.
- "Давай пожмем друг другу руки - и в дальний путь, на долгие года!" - попробовал петь Орешников-старший и допил шампанское в своем бокале.
В это время прозвучал выстрел. Один. И какой-то непохожий, как в театре. Но многие вздрогнули.
- Он! - сразу догадался Марков.
Оба Орешникова и еще несколько военных быстро вышли из зала. Почти бегом проследовал через зал директор.
- Гримасы нэпа, - вздохнул Крутояров.
"Надо написать Котовскому", - подумал Марков.
Публика толпилась между столиками. Лица были не столько встревоженные, сколько любопытные.
- В висок! - сообщил кто-то, успевший побывать на месте происшествия.
Один только Стрижов ничего не слышал. Уронив голову на стол, он спал крепким сном. Его соломенного цвета вихры обмакивались в соус провансаль. Он спал и даже посапывал.
Маркову вдруг стало жалко его.
"Парень свихнулся, а я сразу отвернулся от него, бросил его в беде... Отвезу ему завтра книжку с дружеской надписью!"
6
Когда они выходили из "Кахетии", никаких следов происшествия уже не было. Труп увезли, приборку сделали, директор ресторана медленно удалился во внутренние помещения, величественный швейцар и излишне любезные дяди на вешалке шепотом рассказывали наиболее настойчивым, "как это было".
Вышли на улицу - и замерли. До чего красива ночь! Как хорош Невский проспект! Луна над зданием Главного штаба светит серебряным светом во всю мочь. Дома кажутся полупрозрачными, а небо, подернутое легкими облачками, такое, что смотрел бы и смотрел на него, не отрываясь.
Решили идти пешком.
- А как Ксения Гервасьевна? - спросил Крутояров.
- А что Ксения Гервасьевна? Ксения Гервасьевна хоть куда! Ксения Гервасьевна как стеклышко! - отозвалась Оксана, хотя была далеко не "как стеклышко", напротив, плавала в странном блаженном тумане, все время улыбалась, а шагала с особенным старанием, доказывая, что она молодцом.
До Марсова поля добрались по бывшей Миллионной, а там пошли по набережной, где лунная ночь особенно сверкала и переливалась, а город за рекой тонул в голубоватой дымке.
Надежда Антоновна чувствовала, что за весь вечер мало внимания было уделено виновнику торжества. И теперь она подхватила Маркова под руку и повела разговор о стиле, о ритме, о том, что ей нравится музыкальность Маркова, о том, что в прозаическом произведении сохраняются все требования, предъявляемые к стихам, за исключением свойственных стихотворным произведениям всевозможных ямбов и хореев и еще за исключением рифмы.
Марков слушал и иногда произносил:
- Да... Да-да... Совершенно верно.
Оксана брела сама по себе и бормотала что-то блаженное, но невнятное, а Крутояров всю дорогу молчал, видимо занятый какими-то своими мыслями.
Поднявшись на шестой этаж и войдя в прихожую, все почувствовали, что, несмотря на поздний час, не хочется расходиться по своим комнатам.
- А что, если мы выпьем по стакану крепкого чая? - предложил Крутояров. - Неплохая мысль? Честного, настоящего, домашнего чая!
Все четверо вошли в столовую. Иван Сергеевич собственноручно включил электрический чайник и накрыл на стол.
Чай действительно был крепкий и вкусный. А после прогулки обнаружилось, что все хотят есть. Извлекли откуда-то колбасу, сыр, копченого сига, шпроты и принялись за обе щеки уписывать всю эту снедь, смеясь над собой, что из ресторана да сразу за еду.
Крутояров выпил только чай, встал из-за стола и начал прохаживаться взад и вперед, так что Марков подумал, не находится ли он под впечатлением этого самоубийства, и готовился рассказать о Мосолове все, что знал сам.
- Надюша, - остановился перед женой Крутояров, - не припомнишь ли ты, чей это рассказик был еще в дореволюционное время, он вызвал много шума... Вертится в голове фамилия... Не то Анатолий Каменский, не то Арцыбашев...
- Да о чем хоть рассказ-то? Как называется?
- Не совсем к месту за ужином... Рассказ о том, как школьник идет вечером по улице - и вдруг бочки, ассенизационный обоз, "золотари" их тогда называли...
- Фу, какая мерзость! Что это тебе вспомнилось?
- Так вот, тянется по улице обоз, а гимназистик, подросток, испытывает какое-то извращенное наслаждение от хлынувшего зловония. Он бежит за обозом вслед и нюхает, и втягивает в себя омерзительный запах...
- Неужели был такой рассказ? - удивился Марков.
- Был. Скорее всего Анатолия Каменского. Но не в авторе дело.
- В чем же? - Надежда Антоновна встревоженно смотрела на мужа - не опьянел ли от кахетинского? Но поняла, что у него еще там, за столиком в ресторане, зародилась какая-то мысль, и она ему представляется значительной - вот почему он и заговорил об этом.
Нечто подобное ей не раз приходилось наблюдать. Например, проснется и скажет:
- Надюша! Я придумал рассказ!
- Когда же?
- Вот сейчас, сию минуту.
