– Может быть, когда вы будете чувствовать себя получше…

– Я всегда ужасно себя чувствую. Никаких интервью, я не даю никаких интервью. Зачем я буду давать интервью?

Его голос, поначалу слабый, теперь окреп, словно говорить для Кагановича было упражнением.

– Лазарь Моисеевич…

– Я сказал, никаких интервью. И все на этом!

– Но…

Он повесил трубку. Вероятно, вскоре он сменил код: старый больше не работал, а подобрать аналогичный другой мне не удалось. Оставалось, как и раньше, околачиваться у его двери. Репортеру часто приходится вести себя по-дурацки, но в этом бесконечном стучании в дверь насильника было что-то особенно стыдное. В голову лезли диковатые мысли об этикете: насколько позволительно домогательство по отношению к массовому убийце? Однажды я поднялся в гости к Флоре, и та с материнской улыбкой выслушала мои жалобы на вечно закрытую дверь.

– Ну вот откроет он вам, и что? – спросила Флора. – Вы думаете, он разрыдается и попросит прощения?

– Ну, не так, конечно.

– Он старик, – сказала она. – Что в нем теперь?

А потом Флора рассказала мне такую историю.

Однажды зимой, еще при Сталине, году в 1951-м или 1952-м, она зашла в комнату к сыну и наклонилась, чтобы поцеловать на ночь. Павел повернулся к ней; она запомнила, как хрустнуло накрахмаленное белье. В сумраке его лицо блестело, мокрое от слез. Он только что плакал и еще прерывисто дышал. Павел был крупным, уверенным в себе, умным мальчиком, но сейчас он выглядел растерянным и напуганным настолько, что даже боялся говорить.

– Что случилось? – спросила Флора. – В чем дело?

Павел долгое время молчал. Затем отвернулся и вроде бы успокоился.

– Скажи, пожалуйста, что случилось?

– Мне не велели тебе говорить, – ответил он. – И я обещал.

– Почему?

– Это секрет.

– Секрет?

– Да, – ответил он. – Секрет.

– Мне можешь рассказать. Хорошо, что ты держишь слово, но родителям можно всегда все рассказывать.

Дед Павла Максим Литвинов был сталинским наркомом по иностранным делам. Он умер за несколько месяцев до этого разговора, но его семья по-прежнему жила по меркам того времени в привилегированных условиях. У них была квартира в Доме на набережной – обширном комплексе, выстроенном для партийной элиты на набережной Москвы-реки, с огромными комнатами, спецстоловыми и театрами. Для элиты в Советском Союзе существовали и книги на иностранных языках, и компетентные врачи, и хлеб с икрой, и помидоры зимой. У Литвиновых даже была своя домработница (в чине лейтенанта КГБ). Лето семья по большей части проводила на даче в Химках. Этот дом, окруженный березами и соснами, изначально строился для семьи Сталина. Многие одноклассники Павла были детьми партийной номенклатуры – вернее, тех из нее, кто уцелел после первых чисток. Все эти школьники были тимуровцами – участниками патриотического движения, напоминавшего скаутское.

– Скажи мне, прошу тебя, – допытывалась Флора. – Что случилось? Почему такой секрет?

Павел боялся. Он дал честное слово тимуровца никому ничего не рассказывать, а рассказать было что, и ему было страшно. Но и сказать маме “нет” он тоже не мог.

Он рассказал, что скоро начнут искать “врагов народа”. Ему сказал об этом один из его лучших друзей. Флора знала, что этот мальчик – сын офицера МГБ.

– Он говорил, что шпионы могут быть где угодно, – продолжал Павел. – Где угодно! Даже у каждого из нас дома!

Флора рассердилась. Она знала, что главной задачей взрослых кураторов тимуровцев было превращать детей в осведомителей, доносящих на собственные семьи. Она скорее испугалась – главным образом за сына, – но не удивилась. В конце концов, этих детей приучали чтить память Павлика Морозова – двенадцатилетнего пионера, которого пропаганда превратила в национального героя и образец для подражания советских детей. Павлик помог колхозу, донеся на собственного отца, который укрывал от государства зерно[9]. Этих детей воспитывали в школах, устроенных в соответствии с теорией о “семье в социалистическом обществе”. Автором этой теории был служивший в органах специалист по воспитательной работе Антон Макаренко. Макаренко считал, что детям следует прививать убеждение в приоритете общественного над личным, политической (партийной) ячейки – над семейной. В школах, по его мнению, следовало поддерживать железную дисциплину – по образцу Красной армии и сибирских трудовых лагерей.

Павел все рассказывал и рассказывал. Двое незнакомых ему людей, сказал он, предупредили его, что скоро он получит “специальное задание”. Флора прекрасно понимала, что это значит: мальчика заставят доносить на своих домашних.

Сталин и его приближенные всегда с настороженностью относились к Максиму Литвинову и его необычной семье. Хотя Максим безупречно служил режиму в бытность наркомом иностранных дел и послом в Соединенных Штатах, он совершенно не походил на серых приспешников Сталина. Он был человеком светским. Он владел иностранными языками. У него были друзья-иностранцы. Он и женился на иностранке – эксцентричной англичанке Айви, которая писала романы, имела любовников и любовниц и пропагандировала бейсик-инглиш – созданный Чарлзом Огденом искусственный язык со словарем из 850 слов для изучения начатков английского языка. Когда муж дал Айви прочесть “Руководство для умной женщины по вопросам социализма и капитализма” Бернарда Шоу, та, в свою очередь, вручила ему Джейн Остин, Лоуренса и Троллопа.

Литвинов всегда, но особенно после того как был выведен из состава ЦК в 1941 году, сочувственно относился к политическим интересам иностранцев. В 1944-м он сказал репортерам, что у Сталина есть имперские планы относительно Восточной Европы, и поинтересовался, почему Запад никак не реагирует. В статье, опубликованной в Foreign Affairs в 1977 году, историк Войтех Мастны назвал Литвинова “Кассандрой Наркомата иностранных дел”, дипломатом, который не боялся вслух жаловаться на “закостенелость всей советской системы”. Сталин, разумеется, был в курсе этих разговоров. В своих воспоминаниях Хрущев писал, что в МГБ был разработан детальный план убийства Литвинова: покушение предполагали устроить по дороге на химкинскую дачу. Однако Литвинову повезло. У него была многолетняя привычка, ложась спать, класть у изголовья револьвер, но ареста он все же избежал. То, что он умер своей смертью от старости, кажется чудом. “Они его не получили”, – сказала Айви своей дочери сразу после смерти мужа. Семья и историки могут только гадать о причинах этого. Сталин, конечно, ценил связи Литвинова на Западе, возможно, он думал, что шумиха, которую устроят там – слишком высокая плата за устранение Литвинова.

И после смерти Литвинова 31 декабря 1951 года его семья по-прежнему боялась какого-нибудь кровожадного каприза Сталина, внезапного стука в дверь. Родители Павла – Михаил и Флора, – а также его тетя Татьяна были не так бесшабашны, как Айви, лучше понимали опасности времени и места. Но и их более осторожное поведение могло в конце концов привести их в тюрьму или даже в расстрельную камеру. Миша был способным молодым инженером в Институте авиационного моторостроения и “героем социалистического отдыха”: альпинистом, бегуном, разбирался в теории игр. Такое поведение, конечно, было подозрительно эксцентричным. Тетку Павла Татьяну выгнали из художественного вуза за “нездоровый интерес” к “упадническому западному искусству”. По крайней мере, дома семья говорила обо всем открыто. Однажды Павел принес домой библиотечную книгу, прославлявшую храбрость Павлика Морозова. Его потряс подвиг мальчика во имя государства, его героическое предательство отца. Флора пришла в ярость. Она выдрала из книги страницы и сказала Павлу, что он никогда, никогда не должен предавать родителей. Дети никогда не должны так поступать, что бы там ни писали в глупых книжках.

– Даже если родители плохие? – спросил Павел.

– Да. Даже если плохие.