Ему леняво даже натопить печку - куда проще присесть между двух перегревшихся калориферов, правда, их усердной службы едва хватает для создания плюсовой температуры в зоне непосредственного с ними соседства. И потому одет он в костюм мародёра из легионов Наполеона, отступающих по смоленской дороге. Шинелишка трещит от обилия поддетых свитеров, своих и хозяйских, рукав несёт отметину партизанской пули - задел однажды локтём за гвоздь. А-ля шотландская юбка подвязана бесформенная рогожа. Насилу разношенные стоптанные валенки, на два размера меньше нужного, тщетно просят каши. Неизлечимое горло обмотано махровым полотенцем покойного Профессора. Профессорскую же вязаную шапку приходится придерживать при каждом колебании корпуса - та едва прикрывает ширящуюся плешь. На обожжённые морозом фиолетовые уши спадают немыто-перхотные пейсы, страховидное мочало бороды согревает подбородок. Был, говорят, такой славный джигит Самсон, вся его силища заключалась в волосне да бороде. Да напрасно ждать прилива сил - Конрад не Самсон. Грудь впалая, спина колесом. Это зовётся - уёбище. Куда бы уебать от самого себя?
Когда-то он белой завистью завидовал тем, кто способен высидеть хотя бы полчаса, не поведя бровью, не моргнув глазом, не шевельнув губой, не кашлянув и не покачнувшись - точь-в-точь как истые волосатые эзотерики, нашпигованные дзэном. Ныне он сутками именно так и просиживал, забывая позавидовать самому себе.
И думалось Конраду: вообще-то конечно всё не так то есть не то чтобы совсем не так а несколько иначе но понятное дело в известных пределах а принимая во внимание что всё-таки где-то это как раз таки так то вполне допустимо что приемлема и другая версия если не закрывать глаза на то что в любом случае имеет место и то и то да и это играет определённую роль таким образом получается что выступают некоторые нюансы а значит общая картина несколько меняется а порой даже и существенно да вот только с другой стороны имеет смысл принять в расчёт что безусловно и тут до какой-то степени не до конца всё ясно а если может быть как будто и ясно то опять же отнюдь не очень-то всё но из этого следует что в принципе хотя бы у кого-то на сей счёт возникли кой-какие сомнения а коль скоро таковых не то чтоб чересчур но в общем-то пожалуй достаточно позволительно сделать предположение что исходить при прочих равных не возбраняется уже как-то совсем из другого да только при условии что нет никаких гарантий что так это так а ни в коем случае не этак да так вот просто значит здесь оно тут когда бы не того и по иронии судьбы и вовсе-таки по иной причине а как очень вдумаешься на каком-то этапе и так и растак и перетак и в ту самую душу и к той самой матери и если уж на то пошло в то самое место и трах-тарарах и трам-тарарам и тирьям-тирьям и попросту к чертям и позор и срам и Грядущий Хам и настоящий Хам и невидимый храм и великий бедлам и всякий прочий хлам и шум и гам и азербайджанский мугам и 116 пополам и растащили по кускам и пошло по рукам и отсюда вывод -
Конрад неуловимо менял позу.
Шестерни ходиков равнодушно размалывают единомоментное настоящее в разрозненные фрагменты прошлого. Пятый час ночи. Маятник-помахиватель отстукивает колыбельный ритм. Хорош маяться, на всё помахивай. Всё пройдёт, всё забудется, все печали сгладятся. Перемелется - мука будет. Всё перетрут жернова времени.
Но ни один на свете метроном не сможет выстучать нарушенные биоритмы Конрада. Сон нейдёт к нему - он как Степной Волк - человек ночной. Всё ты брешешь, лукавый маятник. Ничего не перемелется - мýка останется. Ведь ничто не "забудется" само собой - нужно что-то, что покрывало б, как сказал бы my friend, мудрый дедушка Фрейд. Да и в этом случае прошлое, целое и невредимое, отсиживается в подполье сознания и ждёт часа Х. А у меня даже того, что могло бы "покрывать" - нет. Тем более нет - настоящего. Оно - ирреальное, сюрреальное, ненастоящее.
Я весь - прошлое, и всё, чем я жив - прошлое. Если жив. Ведь "прошлое" для меня - единственно актуальное настоящее. Оно забивает мозг, сбивает дыхание, застилает глаза, сосёт под ложечкой, стреляет в суставах, иссушает, парализует. Раковой опухолью прошлое расползается внутри меня.
Воспоминание 4 (9 месяцев от роду). Рядовой Мартинсен, новоявленный дембель, последний раз оглядывается на ворота КПП. Нет, кажется, не сон и не подвох. Кажется, это называется "свобода".
Рядовой Мартинсен топчется на месте, не в силах сориентироваться. На дворе весенняя распутица. Впереди - распутье: как распорядиться свалившейся на голову свободой? Ведь два с половиной года каждый его шаг и каждый поступок диктовались лишь чужой недоброй волей либо инстинктом самосохранения. Два с половиной года самоубийственной была любая мысль кроме как о настоящем.
Наконец, заплетаясь ватными ногами, пугливо озираясь, зигзагами он начинает движение прочь от ворот. И тут его осеняет: предстоит - будущее. Потом: будущее обусловлено прошлым. И внезапно в его задавленной памяти оживают целые блоки, казалось бы, напрочь забытой информации. Его зовут Конрад. У него были интеллигентные родители. Он жил в столице. Дальше - больше: где учился, где работал, какие книжки читывал, что по какому поводу думал, что это были за поводы. Все эти базовые данные вмиг обрастают деталями, подробностями, вот проступают даже совсем слабые штрихи...
Через три часа Конрад садится в поезд, который отвезёт его в родной город. Снуют юные красотки, прочая штатская невидаль. Он вспомнил всё. Он в ярости и в отчаянии, он почти готов проситься обратно в часть. Полпятилетки барахтанья за гранью человеческого не заставили его забыть, что он не человек. Что вся его жизнь была болезнью под названием "усиленное сознание". Теперь его сознание усилилось ещё. И ещее.
До армии его голова была кинопроектором, крутившим вразброс, не по порядку куски из бесконечного сериала "Житие Конрада Мартинсена, великомученика". А сейчас, после армии, он точно видит этот фильм целиком, все кадры разом, и этот фильм квадроскопический: куда ни глянь - экран.
Бесперебойно работает голова-кинопроектор. Похоже, выдержит любой перегрев. Конрад видит своё отражение на всех четырёх стенах. Даже на той, где книжная полка. Что тебе до этих книг, Конрад? Мудрейшие вербализовали свой опыт, несчастнейшие вербализовали свою боль. Но кто, кто хотя бы словом помянул твой опыт и твою боль?
Поэтому когда-то... да, раньше мастер связных текстов Конрад Мартинсен писал не только "романы без слов".
Воспоминание 5 (12 - 11½ лет от роду). В последний год стагнации ряд столичных квартир минимум четырежды противостоял натиску непрошенного гостя - бедного тонкошеего студентика с увесистой папкой под мышкой. Первый раз он приходил упрашивать прочитать его рукопись. Второй раз - отдать рукопись. Третий - забрать рукопись. Четвёртый - заставить изнурённых предыдущими визитами хозяев высказать своё мнение насчёт.
Он думал: поймут, оценят, разделят с ним его бушующий внутренний мир, и обретёт он надёжных друзей-конфидентов по гроб жизни. Он надеялся: писательство - кратчайший путь к самореализации и социализации.
Что же читатели? Окрыляли: "Нехреново, чувак. Талантишко есть, безусловно". Затем настораживали: "Только двинуться можно с твоей книжки-то. Чернуха да мрак: если жизнь и вправду такая, ухилять бы от неё куда подальше, ничего бы не знать и не видеть..."
Или откровенно с грязью мешали: "Это ни в какие ворота... какое ты имеешь право?.. Это сплетни радиостанции ОБС (Одна баба сказала)... И что за выбор героя - ничтожный, никчёмный выпендрёжник, мямля и нытик?.. Ничего светлого в жизни не видит - так поделом ему".
Или односложно отбрыкивались: "Ништяк", "Можешь", "Сильно", "Слабенько", "Не можешь", "Говно". (Много позже Конрад понял - авторы лапидарных рецензий и не думали раскрывать пухлый манускрипт юного графомана.
