Музыку Конрада он, как мы помним, сперва забраковал как "старьё" и "отстой", но со временем научился ценить динозавров рока - стали они ему "пистонить" и "вставлять". Стефан даже пробовал подручными средствами этот металлолом оцифровывать. И подводил теоретическую базу в нечастых разговорах с Конрадом:

- Ты послушай, солдат, какая энергия, какой ритм и темп жизни... Запад! Я, бля буду, не сегодня-завтра мотану отсюда - только меня и видели. На Западе я согласен быть последним говночистом, лишь бы не видеть здешнюю убогость. Эти чахлые рощицы, чахоточные перелески, кривенькие берёзки, ветхие избушки - не для меня. Я хочу выжимать двести шестьдесят на хайвеях, хлестать пиво в пабах, держать связь со всем миром через спутник. И чтоб проблем никаких... ну разве что сексологические там какие-нибудь... Скорость, свобода, свинг - я это получу, бля буду!

Конрад, обычно стеснявшийся вступать в словопрения с шестнадцатилетним суперменом, не выдерживал этих проникновенных тирад и цинично остужал юношеский пыл Стефана:

- Откуда ты знаешь, каков он, Запад-то? Американских боевичков насмотрелся? Скучно они там живут, скученно. Ограничители скорости на каждом шагу, всё расписано - где и за сколько чихнуть можно, где и за сколько плюнуть, где и за сколько пёрнуть. Мирок законопослушных налогоплательщиков, взаимно вежливых тимуровцев, заботящихся об общественном благе. Стерильная чистота, запах больницы, синтетический привкус гамбургеров. Женоподобные мужички, мужеподобные женщинки. Ты даже тёлку себе там не найдёшь нормальную - либо равнобедренную стиральную доску либо двести пятьдесят килограмм дряблого мяса. Ни тебе подраться, ни тебе покуражиться... тоска!

- Ну и сиди здесь, трахай крутобёдрых красоток, дерись и куражься, - отвечал Стефан, отлично зная, что ничего из вышеперечисленного Конрад делать не будет.

Конрад поскрёбся в дверь профессора. Профессор так обрадовался, что одеяло упало на пол. Конрад поднял его, бережно накрыл нижнюю половину старца и, садясь в кресло, справился о его самочувствии. Тот, как и положено несгибаемому читателю Хемингуэя, ответил примерно так: "Всё в ажуре". В общем, нелепо ответил.

Гость сидел в кресле, похожий на вещественное доказательство всякого-разного чего-то не того, покашливал, моргал и молчал.

- Чем вы меня порадуете? - спросил профессор.

- А... - с готовностью откликнулся Конрад. - Увы, увы... Катастрофа. Последний день Помпеи.

- Да уж, понятственно...

- Извините, что лишний раз напоминаю вам...

- А, бросьте извиняться. Только что ж за Помпеи такие? Что они, эти самые Помпеи? Град обетованный? Полноте. Занюханный заштатный городишко, один из многих...

- Да тут не заштатный город. Тут целая, некогда великая страна... Так вот: этой страны больше нет! Всё, что от неё осталось - это вы да ваша дочь... ну я ещё...

- "Великая страна"? Вы, батенька, державник? Имперец, что ли?

- Нет, Профессор, для меня моя страна - это моя культура, которую я с молоком матери впитал. А эта культура - сгинула. Благодаря нам.

- Кому - "нам"?

- Господи, интеллигенции, конечно же!

- Вы пришли судить сволочную интеллигенцию? Не вы, не вы первый! - Профессор радостно захохотал и принялся протирать очки. - Нет её, давно уже нет. Никто из переживших Большой Террор, не вправе считаться интеллигентом. Так что давайте сначала договоримся о понятиях.

- Ну да, семантика термина невнятна, неуловима, расплывчата, - напирал Конрад. - Его изобретатель разумел под интеллигенцией охламонов-разгильдяев, выгнанных из университетов и в отместку предавшихся политическому злословию. Впоследствии во всех энциклопедиях подчёркивалась именно оппозиционность интеллигенции к власти. Так и говорили: "ангажированные, по большей части враждебные государству интеллектуалы". И при этом оговаривали: допустим, наши религиозные философы - никакие не интеллигенты. Все как могли открещивались от принадлежности к "прослойке". Быть интеллигентом - постыдно.

- Что ж вы так сплеча-то рубите?.. - защищался Профессор. - Вот вам ещё определение: "сволочной интеллигент - это прежде всего человек живущий вне себя, то есть. признающий единственно достойным объектом своего интереса и участия нечто лежащее вне его личности - народ, общество, государство".

- Это, кажется, из сборника "Вехи"? Самих-то себя "веховцы" к интеллигенции не относили. Однако в наши дни подлинными, образцовыми интеллигентами слывут как раз они, а не пламенные р-революционеры.

- Ну вы, конечно, в курсе, один из них так и высказался: "Интеллигенция - не мозг нации, а говно". При этом был вполне себе человек с индивидуальным интеллектом, да каким!.. Как знать, наверно определить "интеллигенцию" можно только апофатически. Она - ни то, ни другое, ни третье.

- А в совдепское время всех людей умственного труда огульно зачислили в интеллигенты.

- Хотя я знал и таких товарищей, для которых мерой "интеллигентности" служила стоимость люстры в гостиной.

- Бывает, - подъелдыкнул Конрад. - Иные мои знакомые говорили "интеллигентный" про всякого, кто умеет непринуждённо, с юмором и без мата вести светскую беседу, со вкусом одевается и без нужды не пакостит ближним. Видать, так плохи дела мещанства, что оно почувствовало себя злосчастной "прослойкой", а действительная прослойка так истончала, что готова записать в свои ряды первого симпатичного ей встречного.

- Ну а как же... Интеллигент - это и умение себя вести... - начал было Профессор.

- Вовсе не обязательно! - заткнул его Конрад. - Это касается, так сказать, публичной интеллигенции. Мастера связных текстов, блин. Истэблишмент. В основной же массе интеллигенты - человечки бесшумные, безвестные, непубличные. И по части связывания в тексты разрозненных, хотя подчас верных мыслей, - совершенно беспомощные.

- Здесь вы правы. Интеллигент не с грамоты начинается... Я встречал, безусловно, интеллигентных людей и среди рабочих, и среди крестьян, и среди люмпенов.

- Вот и я про то же. Увенчанные лаврами "представители интеллигенции", с которыми регулярно встречаются высшие руководители, вряд ли хоть каким-то боком представляют тысячи вечных студентов, кухонных спорщиков, "прекрасных дилетантов".

- Ну почему же? Они в известном смысле - авангард, вожди...

- В лучшем случае - заградотряд... - отрезал Конрад. - А я вам скажу, что лично для меня является ключевым признаком "интеллигентности". Это - сочетание двух душевных свойств, задающих всю жизненную программу. Аттрактивности и рефлексии.

- Какие вы мудрёные слова говорите... - смутился Профессор. - Напомните-ка, что такое "аттрактивность"...

- Стремление к Истине, Добру и Красоте. Безусловное и безотчётное.

- Ну а рефлексия - это то, что Достоевский в "Записках из подполья" назвал "усиленным сознанием"? - вопрос Профессора был из разряда риторических.

- Точно так, - подтвердил Конрад. - Без рефлексии аттрактивность ничего не стоит. Мало стремиться к возвышенным идеалам - надо точно знать дорогу к ним, а также их местожительство. Этим знанием, увы, ни один смертный индивид в начале пути не обладает. Он даже не вправе утверждать, что идеалы действительно "возвышенные". Вдруг Истина - в вине, Добро - в кулаке, а Красота - в грехе?

- Блок говорил: "всякая идея жива до тех пор, пока в ней дребезжит породившее её сомнение". Интеллигент, на мой взгляд, лишён твёрдой почвы, он - этакое перекати-поле, человек воздуха. Бесприютный скиталец, летучий голландец, вечный жид.

- Вот! - Конрад подскочил на стуле. - Поэтому, когда переделочные кликуши цапали за горло начальство, требуя для себя какой-то там "свободы" - это повод усомниться в их интеллигентности. Выпала на долю интеллигентская карма, значит - обречён на свободу, приговорён к свободе. Интеллигент - не от мира сего, по определению, - при всём жгучем интересе к проблемам сего мира.