А Кулик недоумевал:

– Странно, никого… Но что это за помещение?

Он прошел к столу, огляделся.

– Рассказывайте, Аглая! – потребовал Кулик. – Прямо сейчас всё рассказывайте!

И, готовый слушать, сел на ближайший стул.

Глаша его не остановила… А он в следующую секунду растворился в воздухе.

– Так что оба они пропали, – закончила свой рассказ Глаша.

Софья Дмитриевна молча лежала с закрытыми глазами, потом посмотрела на потолок, как в пустоту.

– Скажи, тебе их не жалко?

– Может жалко, а может… – Глаша потупилась и вяло продолжила:

– Всё-таки не на том же свете они! А, если разобраться, – с Клавдией моей вины никакой нет. Это уж она сама… Ну и пристав… тоже сам…

Понимая, что её неправда очевидна, вскинула голову:

– Да вы сами, Софья Дмитриевна, подумайте, чтоб теперь было, останови я его! Вина моя только в том, что вас ослушалась – пошла в эту проклятую комнату, а Клавдия за мной подглядела! И кто больше виноват, что они пропали? Я или она?

– Как же нам теперь жить? – оставила Софья Дмитриевна её вопрос без ответа.

– Как и прежде, – уверенно сказала Глаша.

– Как и прежде? А что мы скажем про Клавдию, про Кулика?

– А кто про них спросит? У Клавдии здесь родни нет, все далеко – в Сибири, а с Куликом пусть полиция разбирается, где он и что. Вы же его всего один раз и видели – тогда, третьего января, помните?

– Помню, помню…

– И я его тоже никогда больше не встречала.

Во всём Глаша оказалась права. При розыске Кулика у полиции, конечно же, не вызвали подозрений ни хозяйка квартиры, ни, тем более, её горничная, а про Клавдию Глаша всем говорила, что та уехала в другой город. Алексея Арнольдовича окончательно сочли пропавшим при неизвестных обстоятельствах. Через некоторое время Софье Дмитриевне назначили пенсию по случаю потери супруга – государственного чиновника. Деньги были небольшие, потому приходилось распоряжаться ими с экономией, чтобы только не съезжать с квартиры.

Где-то очень глубоко и тихо, как только и живут самые искренние убеждения, жила в Софье Дмитриевне вера во встречу с мужем. Вот только по-прежнему не знала она, каким образом это может произойти.

– Из потайной комнаты, – говорила ей Глаша, – можно попасть не только в прошлое! Помните, я ведь тогда перенеслась на день вперёд, но это же будущее! А вы с Алексеем Арнольдовичем? Сами же говорили, что тот мир ни на что не похож. И думать нечего – Алексей Арнольдович в будущем!

Софья Дмитриевна и сама давно поняла это. Но как туда наверняка попасть – ей неизвестно. Что же остаётся?

А остаётся жить. И ждать. Господь не оставит её…

– Почему вы, товарищ Бартеньева, кружок диамата пропускаете?

Илупин снял очки и сунул одну дужку в рот. В течение всей паузы он изучающе оглядывал Софью Дмитриевну, как если бы видел её в первый раз. Напротив него стояла боком, видимо, давая понять, что у неё мало времени и она торопится уйти, не очень молодая и печально-красивая женщина: какой-то усталой, словно перед началом увядания, была её красота.

Впрочем, Илупин ничего этого не видел, а видел только «белую кость – голубую кровь»: черты лица выписаны чисто, без единого огреха, породистая стать с этим плывущим от талии лебединым изгибом, достоинство в каждом движении, даже самом коротком (вот она провела пальцами по пуговицам блузки, и вспомнилась неказистая суетливость собственных рук), гладкая прическа, собирающая волосы на затылке (женщины теперь носят стрижку, а эта – пучок), – всё не как у простых людей!

– Вы спешите? – положил Илупин очки на стол.

– Да, у меня много работы.

– Но вы всё-таки задержитесь: разговор будет серьёзный…

Софья Дмитриевна развернулась к Илупину лицом.

– Так когда? – спросил он.

– Что когда?

– Когда же вы свою несознательность искорените?

– Я не понимаю, о чем вы говорите. Я люблю Россию…

– Вот-вот. У вас Россия, а у нас Союз Советских Социалистических Республик.

– Ну, хорошо, пусть СССР. И я совершенно не возражаю против построения социализма в отдельно взятой стране. В чём же моя несознательность?

– Ещё бы она возражала, – хмыкнул Илупин. – Стало быть, вы утверждаете, что являетесь сознательным членом общества. А как тогда расценивать вашу последнюю выходку?

– Какую?

– Уже забыли? Мы, работники Почтамта, написали письмо в Моссовет с просьбой о сносе башни Меньшикова и предоставлении освободившейся площади под нужды Почтамта. Теперь вспомнили? Вас как штатного корректора нашей газеты попросили это письмо посмотреть, а вы? Швырнули его в лицо председателю месткома!

– Я не бросала письма – Вырубова говорит неправду! Я только отказалась его править.

– Почему же, если не секрет?

– Потому что задуманное вами – варварство. Но вы даже не понимаете этого.

– А не потому ли, что вы молитесь в этой церкви?!

– Совет народных комиссаров религию не запрещает.

– Но и не приветствует! Ну, ничего, не вы одна такая грамотная на весь Почтамт! Как видите, обошлись без вас…

Взгляд Софьи Дмитриевны насмешливо блеснул.

– Однако вы, кажется, получили отказ.

– Пока отказ. Потому что вмешался товарищ Бубнов. Ему, наверно, нравится соседство наркомата просвещения с церковью. Ничего, подождём, есть люди и повыше! Но вы-то! Не удивлюсь, если узнаю, что вы приложили руку к вмешательству наркома!

– Не переоценивайте меня.

– Да, госпожа Бартеньева, если б у вас не было покровителя в горкоме партии, вы бы у меня давно…

– Что давно?

– Вам известна участь ленинградских дворян после убийства товарища Кирова?

– А разве такие существовали? Я думала, что были только петербуржские дворяне.

– Ещё и издеваетесь? – Илупин вкрадчиво подобревшим взглядом посмотрел на Софью Дмитриевну.

Он всё-таки увидел, что Бартеньева красива. Точнее, он вдруг ощутил, как истомой обволакивается сердце – от того изначально женского, влекущего, что неожиданно открылось ему в ней.

Софья Дмитриевна удивилась: у Илупина внезапно посветлело лицо и зарделись уши. Изменившимся, дружелюбным тоном он произнес:

– А вы смелая…

Как и всякая женщина, она сразу же почувствовала возникший к себе интерес, но поощрить его было для неё немыслимо.

– Так я пойду?

– Мы же с вами ещё не договорили.

Илупин надел очки, улыбнулся кривовато (но так уж он улыбался с измальства) и, встав из-за стола, расправил под ремнём гимнастерку с орденом Красного Знамени. Для придания разговору задушевности он отодвинул от стены пару стульев, сел сам и заставил сесть Софью Дмитриевну, оставив в своей руке её руку, которую та немедленно забрала.

– Ай, нехорошо! Нехорошо, Софья Дмитриевна, с секретарем парткома ссориться!

– Да я и не ссорюсь. Мне просто диалектический материализм не даётся.

– Лукавите, дорогая моя! И без гимназического образования люди усваивают эту науку. Вот я, например. Простой кавалерист Первой конной, с двумя классами церковно-приходской школы, а всё мне в диамате ясно и понятно. Знаете что? Пожалуй, я с вами сам займусь диаматом. Можете в кружок не ходить.

Софья Дмитриевна еле удержалась, чтобы не отпрянуть от услышанного, как от пощёчины.

– Это решительно невозможно! – Она говорила, почти не слыша себя сквозь биение крови в висках. – Вы занятой человек, я не могу злоупотреблять вашим вниманием. – Софья Дмитриевна встала. – Извините, мне надо идти работать. Впредь я буду посещать кружок.

Кавалерист Первой конной некоторое время оставался сидящим в задумчивости. Потом перебрался за стол и произнес:

– Интересно, а кто в горкоме у этой Бартеньевой заступник?

Заступником Софьи Дмитриевны… была Глаша – Аглая Константиновна Спиридонова, заведующая организационным отделом горкома партии.