_{Старый Эмро пел об исконной песчаной беде своей родины…}

Пустыня, распуская буйные космы, вставала до неба. За саклями росли зыбкие сугробы песка. А в глиняной норе раскачивался старый Эмро, и в бурю и сумрак уносились его монотонные жалобы-думы:

«…Пустыня повернула свое лицо на Чаюглы-куль. Голубая вода канула в глубокий колодезь. Но советский батырь отворит сердце пустыни, и тогда начнется янги турмыш — новая жизнь».

II. Древняя тайна пустыни.

В один из тусклых, заволочных дней к зданию почты в Дурт-куле подъехал всадник. На уем был военный шлем со спущенными бортами и высоко подвязанный серый плащ. Лица почти не было видно. Он упруго слез с коня и, слегка расставляя ноги, очевидно, от долгой езды верхом, вошел в здание.

Конь покосился вслед хозяину и, переступив передними ногами, сторожко замер. На улице было пустынно в этот расплавленный час. В воздухе висела завеса тончайшей розоватой пыли. Она то густела как дым, то матово таяла в голубизне. Солнце сконфуженно ржавело в ее сгустках. Где-то северо-западнее пролетала лохматая птица бури, от ее гигантских крыльев окрестности на десятки километров дымились пылью.

Не прошло и пяти минут, как проезжий озабоченно вышел из здания, сел на коня и рысью скрылся за углом. Миновав плац перед казармами, он повернул в переулок и остановился около небольшого домика. Со двора к нему вышел коренастый детина в нижнем белье и папахе.

— Здорово, товарш командыр! — дружелюбно прогудел он.

— Здравствуй, Письменный! — ответил командир, слезая с коня.

— Чи спроворив^[15]), чи нет, товарш командыр? — понижая голос и сочувственно заглядывая командиру в глаза, спросил парень.

— Все устроил, Письменный, все! — быстро сказал приехавший, очевидно, в эту минуту не желая распространяться.

— И кыргыз слухат? — не унимался тот, принимая уздечку.

— Ну, конечно! Как же ему не согласиться? — на ходу сказал командир и торопливо скрылся за дверью.

Войдя в комнату, он быстро разделся, вынул из дорожной сумки пачку газет и писем и сел к столу. Пересмотрев бегло всю пачку, он остановился на большом сером пакете и тотчас вскрыл его.

Минуту спустя, озабоченность стаяла с его лица, от глаз и губ брызнули лучи удовлетворения.

Это было лицо, высушенное знойными ветрами пустыни; каждый мускул, каждый желвак дрожал тут же под кожей, отчего лицо казалось мужественным и выразительным.

В письме он прочел:

Уважаемый товарищ Кравков!

Спешу уведомить Вас, что находка Ваша чрезвычайно заинтересовала не только наши ученые круги, но, благодаря моему краткому сообщению в «Archeologie» — и европейские. Туркестан, столько раз смывавшийся гигантскими волнами великих переселений, таит в своей истории еще много загадок. На одну из них, очевидно, вы и напали.

Прилагаемый при сем перевод любезно доставленной Вами грамоты, к сожалению, имеет досадные перерывы, именно в тех местах, где письмена, благодаря истлевшему материалу, стали неразборчивы. Но я полагаю, что и те сведения, которые мы получили, дают полное основание ожидать продуктивных исследований в этом направлении.

Грамота и остаток каменного футляра, согласно Вашему желанию, помещены в Археологический Музей при Академии Наук, причем кусочки ссохшейся каменоподобной мастики, которой была залита грамота в футляре, отданы на исследование в химическую лабораторию.

Академия Наук приносит Вам глубокую благодарность за Ваше любезное разрешение опубликовать столь ценный документ.

Ученый секретарь Монгольской Академии Наук Ц. Шаймардано.

27 апреля 192* года. Г. Улан-Батор».

Перевод грамоты:

«В год Белой Курицы^[16]), 1220, первой осенней луны 19 числа Темучин Чингиз-Хан покорил столицу Хорезма — Гургандж. Приказав, по обыкновению, вывести ремесленников^[17]) за стены, он предал город и жителей огню и мечу. Сам же, на своем покрытом бронею коне Халтыре, поднялся на вершину холма и, глядя на север, негодовал сердцем и произнес следующие слова:

«Я прошел горы, реки и пустыни, я покорил Отрар, Дженд, Бенакет, Ходжент, Нурату, Бухару, Самарканд, Термез, Гургандж и нигде на земле не знал преграды.

«Ты же, страна Согд^[18]), с сердцем лисицы и клыками леопарда, хочешь избежать общей участи. Ты, оставив мне туловище, хочешь спасти свою голову у моря.

«Так я отрублю твою голову. Я отрежу голубую жилу твоей жизни и обращу на тебя лицо и проклятие пустыни. Это говорю я, Чингиз-хан Темучин^[19]).

Сказав так, он подозвал к себе сыновей и добрых тушемилов (министров) и приказал

……. 10.000 человек.

Через четыре года, в год Мыши, 15 числа первой луны Янгы-дарья повернула к северу от великой плотины и, смыв девять городов и бесчисленное…………

…..записал Джучи,

исполнитель воли отца и повелителя своего, Чингиз-хана, чтобы засвидетельствовать великие дела……

…….грамоту в край

плотины………………

от Яныкента^[20]) день……..»

Прочитав письмо и перевод, Андрей Кравков вынул карту и в сотый раз долго изучал голубого аральского краба с его двумя мощными щупальцами, которые, пронизав горячую страну, шевелились где-то под «Крышей Света»^[21]). Потом он достал несколько книг и, заглядывая в полученный перевод, что-то разыскивал в них и иногда делал выписки.

Краском Андрей Кравков был человеком горячей хватки. Раз наметив, себе цель, он загорался пафосом преодоления. Его душевные и физические силы тогда собирались в один фокус, и в просторах жизни всегда оставляли за собой четкую струю.

Военная судьба лет пять бросала его по Туркестану. Не раз он пересекал пустыню, пробирался по алайским ущельям до английских ворот у Гульчи, спускался по голубым щупальцам до Арала, рыскал по тугаям^[22]) — и всюду он видел, как от гор до моря великая древняя страна жаждет… Жаждет издавна, жаждет сухими песками, обреченным трудом, смертью городов. Кравков видел, с каким отчаянным упорством человеку даются короткие километры жизни около рек. Колеся по краю, он нашел даже целую страну, съеденную песками. Пораженный этой древней тайной пустыни, он начал копаться в песках, книгах и памяти людей. Постепенно эти три пути сходились к одной точке. И тогда в голове Андрея Кравкова родился гигантский план.

III. Юный приятель.

— Входи, входи, голубчик! — час спустя приветливо говорил Кравков, кончая второе письмо.

Володя Беликов замялся у двери.

— Не мешаю вам, Андрей Михайлович? Здравствуйте! — сказал он.

— Здравствуй, Володя! Проходи. Я… вот… сейчас кончу, — не отрываясь от письма, говорил Кравков.

— А я словно чувствовал, что вы приехали, — дай, думаю, зайду, — сказал Беликов, неловко садясь против стола.

— Ну, вот и хорошо… — рассеянно поддакивал Кравков. — Ну, вот и хорошо…

— Я все эти дни думало вас, Андрей Михайлович. Удивительный вы человек! — после небольшой паузы добавил Беликов, восхищенно глядя на Кравкова.

— Да что ты? И почему же ты так решил? — спросил Кравков, на минуту подняв голову и; добродушно лучась на собеседника.

— Да как же! — немножечко смущаясь, с жаром сказал тот. Ведь вот возьмите хоть это дело с плотиной. Подойдет к нему один, подойдет другой — незаметно. А взялись вы — и всем вокруг стало как-то горячо и неспокойно. Мысли, чаяния, люди, как бумажки и листья на ветру, так и потянулись за вами. Вот послушайте дехкан…

— Не за мной, Володя, а за новой жизнью, — перебил его Кравков. — За янги турмыш, мой милый! А я только домогатель ее. Вот посмотри-ка, что мне прислали из Монгольской Академии, — прибавил он, передавая Беликову перевод грамоты.