Даже не бывая теперь в лесу, Китнисс все еще пахнет древесной корой и сосновыми иглами. Я никогда не смогу отделить этот ее запах от теплых, сочащихся мускусом весенних деньков. От ее волос веет еще клейкой листвой — томное облако земного аромата — и этот запах чарует больше, чем любой, самый изысканный капитолийский парфюм.
Это наш, и только наш маленький ежедневный ритуал.
Каждое утро я появляюсь на пороге ее дома со свежим караваем или корзиной булочек — обычно с тем и другим — и миссис Эвердин приглашает меня остаться на завтрак. После еды она выкладывает булочки на незаставленный еще край подноса с завтраком для Китнисс — для них там специально заготовлено местечко — и относит его наверх. Исчезнув там на какое-то время, она помогает Китнисс привести себя в порядок. Все мое внимание без остатка в этот момент приковано к ступеням лестницы. Вместе с ними я терпеливо жду, пока миссис Эвердин вернется и объявит, что Китнисс готова меня принять. И я считаю мгновения до того, как она спустится по лестнице и позволит подняться по ней мне туда, где лежит ее дочь.
Я преодолеваю ступени осторожно, не забывая о своем протезе, всегда стучусь и дожидаюсь, пока меня пригласит войти ее хрипловатый, глубокий голос. Потом мы перебрасываемся несколькими банальными, малозначительными фразами, и вот настает этот момент — она сама. Моя ладонь подхватывает ее под сгиб коленей, выбившиеся из темной косы прядки щекочут мне подбородок, когда она пристраивает головку у меня на плече. Мы совпадаем в этот миг друг с другом так, как будто мы — половинки некогда целого существа, рассеченные в начале времен, разбросанные по миру, не чаявшие уже вновь соединиться*. Ее руки — как лозы вьющихся растений, обвивают мою шею и держатся за меня мягко, но цепко. На несколько драгоценных мгновений ее привычный инстинкт бежать и скрываться отступает, возможно, из-за раны, а может — из-за слабости, которая заставила ее отринуть гордость и растаять в моих объятьях.
Она достаточно близко, чтобы мне были хорошо различимы блики света в ее серых глазах. Она неизменно прячет взгляд, стоит мне поймать его, но эти осколки лунного света снова оказываются прикованы к моему лицу, стоит мне отвести глаза, спускаясь по лестнице. Я не уверен что именно в моем лице привлекает ее внимание, и разрываюсь между желанием проследить каждую крошечную отметинку, даже каждую пору на её коже и равным по силе удовлетворением от того, что она украдкой на меня глядит.
День за днем я убеждаюсь, что я его себе не выдумал: короткий вздох, который она издает, когда оказывается у меня на руках и вдруг резко вдыхает. Здесь нет ни арены, ни лука со стрелами, ни Гейла, нет вечных колебаний и неуверенности, лишь ее стройное поджарое тело, прижатое к моему, и мысленный счет шагов от ее кровати до дивана в гостиной — шагов ровно сорок два.
Сорок два шага — это просвет, в котором я больше, чем просто Пит — пекарь, трибут, друг, союзник и прежний жених.
Сорок два шага — это пространство, в котором я один оберегаю ее от всего, включая земное притяжение, и она это принимает и даже этим упивается. Ее капитуляция для меня более чем осязаема.
Сорок два шага, кода она не выставляет барьеров, не ускользает и не защищается. Она нуждается во мне и не стесняется показать свою ранимость.
Сорок два шага, когда мне не приходится ее ни с кем делить.
Сорок два шага, когда она однозначно, несомненно моя.
Сорок два шага, когда она позволяет и мне тоже принадлежать ей одной.
___________
*Половинки некогда целого — желающим ознакомиться с происхождением этой метафоры сообщу первоисточник: диалог «Пир» Платона, посвященный проблеме любви, а именно — речь Аристофана об андрогинах и любви как стремлении человека к изначальной целостности. Изучается в университетском курсе философии. Цитируется на: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9 °F%D0%B8%D1%80_%28%D0%9 °F%D0%BB%D0%B0%D1%82%D0%BE%D0%BD%29
