— Странный тип, — проговорил парень. — Что он делала на похоронах Вари?

— Он разговаривал с отцом Андрея, может, кто-то из друзей? — предположила я.

— Может, — медленно сказал Максим и тряхнул головой, словно желая избавиться от ненужных мыслей. — Какие планы? Хочешь вечером сходить со своим парнем в особенное место?

Я озадачилась.

— Если это законно, — предупредила я.

— Так, погоди, а тебе уже есть восемнадцать? — строго спросил Давыдов, и мне стало смешно.

— Полиция нравов снова патрулирует улицы, — проговорила я. — Что нужно делать?

— Встречаемся рядом с универом через пару часов, — сказал Максим.

— Звучит страшно, — произнесла я, надеясь, что мы не будем учить уроки. — Только мне еще нужно зайти в «Саламандру». А потом сразу в институт.

Давыдов кивнул, взял меня за руку, и мы не спеша пошли к дороге.

***

Когда я вошла в «Саламандру», Креза беседовал с покупателем. Он как раз собирался принести с нижней витрины несколько старинных трубок, и я пришлась кстати. У Крезы и так была больная спина, ни к чему старику лазить по нижним витринам, лучше это сделаю я.

Пока Освальд Павлович и покупатель присматривались к трубкам, я обогнула боковую витрину и принялась переставлять товары с нижних полок на среднюю. Там были пустые места, да и товар отсюда виден лучше. Пока я занималась этим, колокольчик над входом трепетно прозвонил. Я повернулась, чтобы как обычно поприветствовать покупателя, но слова замерли у меня в горле. Это был Борис. Ненавижу свою привычку нервничать из-за всего происходящего. Меня же вовсе не касается их история с Освальдом Павловичем, почему же сердце так вздрогнуло сейчас? Скандал, который только должен произойти, уже бурей пролетел в моих мыслях, и от этого стало еще тревожнее.

Освальд Павлович, напротив, соблюдал поразительное самообладание. Он как ни в чем не бывало продолжал рассказывать о преимуществе одной трубки перед другой. Отчего-то Борис не прерывал его беседы, а лишь молча подошел к витрине, где стояла я. Только теперь Креза неспешно обратился к сыну:

— Вы не будете так любезны обождать? — спросил он. — Я обслужу вас сам, моя помощница занята, не отвлекайте ее.

Я готовилась услышать от Бориса привычный сарказм, но он снова удивил меня и промолчал. Чтобы не выглядеть полной дурой, я вернулась к своему занятию, передвигая с места на место предметы и надеясь, что ничего не разобью. Когда покупатель курительных трубок ушел, Освальд Павлович вновь холодно взглянул на Бориса.

— Итак, — начал он.

— Я хочу видеть сына, — произнес Артемьев. Освальд Павлович усмехнулся.

— Похвальное стремление, — оценил он. — Это желание обоюдное? Или тебя, как всегда, данная часть вопроса не интересует?

— Я брал пример со своего отца, — пробормотал Борис. — Но я пришел не спорить. Леша здесь?

Леша был здесь. В подтверждении этого парень робко вышел из смежной комнаты и встал рядом с дедом. Освальд Павлович ободряюще похлопал его по плечу, словно говоря, что ему нечего бояться.

— Если ты пришел, чтобы забрать меня, то зря, — заявил парень, хоть голос его заметно дрожал. — Я останусь с дедушкой!

Борис вздохнул.

— Ты несовершеннолетний и находишься под моей юрисдикцией, — проговорил он. — Я могу забрать тебя в любой момент. Но прежде я хочу сказать, что был неправ.

Лица Освальда Павловича и Леши стали удивленными. Я сама не поверила своим ушам и тому, что сказал Борис.

— Я не думал, что так мешаю жить тебе, — продолжал Артемьев. — Я сам знаю, какого это, когда твой отец ни во что тебя не ставит. И никогда в жизни я не хотел такой участи для своего сына. Все, что я делал, было для тебя и твоей матери. Но за стремлением дать вам все, чего не было у меня, я забыл о чем-то очень важном. Я забыл о нашей семье. И кое-кто позволил мне все вспомнить.

Тут Борис повернулся ко мне, и слабая улыбка тронула его губы. Это оказалась первая человеческая улыбка, которую я увидела от него за все время, что мы были знакомы. Так он сказал мне «спасибо», и я едва заметно кивнула ему.

— Леш, хочу пообещать тебе, что буду стараться, — продолжал Борис. — И у нас все будет по-другому. Прости своего отца, и позволь нам снова стать друзьями.

Глаза Леши стали влажными от слез, и я представила, что эти слова отца значат для его скованной хрупкой души. Его протест был сломлен. Более того, он больше ему не требовался. Он уже услышал все, что хотел.

Я взглянула на Освальда Павловича, и мое сердце сжалось от тоски. Он смотрел на отполированную поверхность прилавка, и мне не нужно было видеть его глаза, чтобы заметить в них слезы. Борис достал руки из карманов пальто и сделал слабый робкий жест, словно хотел распахнуть руки в объятье, но был для этого слишком слаб. Тогда Леша медленно подошел к отцу. Когда его взъерошенная голова уткнулась в ткань пальто, он вдохнул терпкий отцовский запах, в котором смешался одеколон и осенний воздух. Я увидела, как вздрагивали от рыданий его плечи, а Борис гладил сына ладонью по волосам.

Никто не произнес ни слова. Когда Леша успокоился, Борис кивнул на дверь, и парень повернулся к деду. В его глазах стоял вопрос, и Освальд Павлович кивнул. Потом он все же посмотрел на Бориса, а мне стали видны его покрасневшие глаза.

Нам, людям, всегда трудно признавать свои ошибки. И еще труднее сказать о них вслух. Порой в стремлении оправдать себя человек заходит так далеко, что уже не может разглядеть разницы между правдой и собственным вымыслом. А потом пелена спадает с глаз. В конечном итоге она всегда спадает, но в тот момент бывает уже поздно.

Но никогда не бывает слишком поздно, чтобы поступить правильно. Рассказать о поджоге кофейни. Или рассказать о своей любви к сыну.

— Это хорошие слова, и я рад, что ты нашел их для Леши, — проговорил Креза, чувствуя, как ком слез и горечи мешает ему продолжить. — Эти слова двадцать лет назад следовало сказать мне, — голос Освальда Павловича глубоким тоном оседал по витринам лавки, ложился на плечи мне и Борису. — Я знаю, что прошло слишком много времени, и мне никогда не исправить того, что было. Ты можешь отвернуться от меня и уйти. И никто тебя не осудит. Но я тоже хочу просить тебя дать мне шанс. Может, в твоей жизни еще найдется место для своего старика?

С замиранием сердца я ждала, что же ответит Борис. Мне хотелось верить, что он сильнее, чем думает, и сможет простить своего отца. И он смог, — я увидела это в его глазах прежде, чем Артемьев что-то сказал.

— Когда я ушел из дома, — начал вспоминать Борис, — я всегда представлял себе что-то подобное. Будто ты стоишь передо мной, просишь прощения, а я ухожу и оставляю тебя одного. Даже потом, когда я стал взрослым, и все невзгоды остались позади, это сцена не давала мне покоя. Я предвкушал ее. Хотел показать, что я всего добился сам… И вот это случилось, но я не знаю, куда девалась моя ненависть. Я совсем не хочу отталкивать тебя.

Руки Освальда Павловича, покрытые морщинами, закрыли его лицо. Он вытирал слезы, но они стекали по истонченной коже щек, и ему пришлось достать платок из кармана. Таким слабым и беспомощным я его еще не видела. У Бориса не хватало смелости подойти и утешить отца, поэтому я сама тихонько приблизилась к прилавку и обняла Освальда Павловича за плечи. Никто не знал, что делать дальше. Борис и Леша, смущенные стояли по середине торгового зала и никак не могли уйти.

— Борис, если у вас нет никаких дел, то оставайтесь, — улыбнулась я, обнаружив в себе талант массовика-затейника. — Я присмотрю за лавкой, а вы поможете Освальду Палычу успокоиться…

Мое предложение было принято негласно. Все трое скрылись за дверью смежной комнаты, и я притворила ее, оставшись в торговом зале одна.

***

Как и обещала Максиму, в назначенное время я уже подходила к воротам института. Смеркалось. Лавку я покинула с легким сердцем, которое снова увидело чудеса человеческой жизни. Три поколения одной семьи заново узнавали друг друга в небольшой комнате, и я была тому негласным свидетелем. То, что когда-то казалось далекой мечтой, стало сегодняшним днем. Мне удалось сделать что-то хорошее, достучаться до спящих сердец и показать им, что самое важное — это семья.