— Ты умеешь радоваться мелочам, девочка, — проговорил хозяин, вручая мне коробку с подсвечником. — Пусть это чудо не покинет тебя.
Мы попрощались, и этот подсвечник был первым сувениром из «Саламандры», который я водрузила на свои полки трофеев. Так их потом прозвали мама с папой. Эти полочки были прибиты на стене в моей комнате. Сперва я ставила на них школьные учебники, но потом другие вещи, абсолютно ненужные, но бесконечно прекрасные для меня, вытеснили школьные книги. Это место было моей душой, моим домом. Это были вещи, которые говорили, кто я. Все та же восьмилетняя девочка, взирающая на мир с широко распахнутыми от восторга глазами.
***
Было без четверти семь, и вечер спускался на улицы города. Хозяин «Саламандры» уже разжег настенные светильники, и я издалека видела падающий на асфальт теплый свет, принимающий форму окон. Фонарь под козырьком подсвечивал его бордовую кровлю, и оттого она казалась густой и похожей на вино в бокале. Я толкнула ручку двери и оказалась внутри «Саламандры». Хозяин, Освальд Павлович, стоял за прилавком и, держа в руке странного вида пинцет, ковырялся в каком-то механизме. С нашей первой встречи прошло девять лет, Освальд Павлович немного осунулся, стал носить очки, его борода была не такой пышной, но взгляд и улыбка остались прежними. Старый волшебник с подсвечником в ладони.
Все эти годы время от времени я заглядывала в лавку. Копила карманные деньги и покупала вещички, которыми пополняла коллекцию на полочке трофеев. Освальд Павлович, похоже, разглядел во мне что-то. Какую-то искру. Я была не просто покупателем безделушек. Я стала другом Крезы.
Как-то между делом, из неоконченных фраз и обрывков мыслей старика, я поняла, что он живет здесь совсем один. Ни жены, ни детей у Крезы не было, только немецкая овчарка по кличке Фортуна. Она была удивительно умной и наверняка скрашивала вечера Освальда Павловича своим тихим умиротворяющим присутствием. Днем Освальд Павлович выпускал ее на улицу, и, когда Фортуна хотела вернуться, она пробегала мимо больших окон лавки. Тогда Креза шел к черному входу и открывал ей дверь. Она была сухопарой, подтянутой, с густой шерстью черно-подпалого окраса. Частенько Освальд Павлович отправлял ее на собачьи выставки или соревнования, и список побед Фортуны можно назвать внушительным.
Когда наступало время закрывать магазин, а это было обычно в девять вечера, Креза вешал на дверь соответствующую табличку, запирал все замки и уходил из торгового зала в другую, смежную комнату. За ту самую деревянную дверь, вечно запертую для остального мира. Там он готовил себе нехитрый ужин, курил трубку, перекидывался парой фраз с Фортуной и ложился спать, чтобы утром, часов эдак в восемь, открыть свое детище. Я не понимала, почему такой человек, как Освальд Павлович, остался совсем один. Но было очевидно, что Креза не намерен говорить о себе слишком много, а я умела дружить и не задавать лишних вопросов. Этим летом, когда мне удалось сдать выпускные экзамены в школе на высокие баллы, я вновь пришла в лавку. Пришла, чтобы рассказать добродушному старику о своих успехах и купить что-то в память о таком чудесном дне.
— Вижу, ты становишься совсем взрослой, — проговорил тогда Освальд Павлович. — Впереди целое лето, что будешь делать?
— Даже не знаю, — задумалась я. — Ждать итогов зачисления в институт. Гулять с друзьями, читать… Может, найду какую-нибудь работу.
— А как ты думаешь, отец разрешил бы тебе немного поработать в моей лавке? — продолжал Освальд Павлович, и я взглянула на него, не поверив услышанному.
— Вам, наверно, нужна уборщица? — проговорила я.
— Пожалуй, нужна, — немного подумав, кивнул Освальд Павлович. — Но помощь с делами лавки мне нужна больше. Хочешь стать торговцем безделушками?
Я продолжала таращиться на Крезу, а он засмеялся.
— У тебя снова тот взгляд, которому уже девять лет, — сказал он, вспоминая, как я впервые посмотрела на его лавку сквозь окно. — Что скажешь?
Что я скажу? А что я могла сказать на предложение проводить время в этом месте, иметь отношение к столь красивым вещам, хорошенько рассмотреть их и еще получать за это хоть какие-то деньги?!
— Конечно! Хоть сейчас! — затараторила я. — Правда не знаю, получится ли, но все будет круто, потому что я вроде как пять по алгебре и… Короче, я не знаю, что я сказала, но это мечта!
Освальд Павлович рассмеялся и погрозил мне пальцем.
— Спокойнее, девочка, спокойнее, — проговорил он. — Сперва мне нужно согласие твоих родителей. А потом можешь приходить около семи часов, обычно в это время я немного привожу в порядок лавку. Ты бы могла заняться покупателями, пока я управлюсь со счетами… Да и поручений тут хватает, я уже стал совсем старый, как видишь…
— Ну что вы, — покачала я головой. — Какой же вы старый! Вы видели, чтобы волшебники старели?
Освальд Павлович снова засмеялся.
— Спасибо, Кристина, ты чудесный ребенок, — проговорил он. — Ты, верно, ровесница моей внучки.
— У вас есть внучка? — осмелилась спросить я.
— Нет, — тихо ответил Освальд Павлович. — У меня ничего нет, кроме этой лавки.
Я замолчала, глядя на отвернувшуюся фигуру Крезы. Его сгорбленная спина удалялась к прилавку. Глубоко вздохнув, я попрощалась и поехала домой. Родители, конечно же, дали добро на мою первую вакансию, и вот перед вами молодой консультант лавки чудес. Как и договаривались, я приходила в «Саламандру» под вечер и выполняла поручения Освальда Павловича. Обычно они не вызывали затруднений. После закрытия лавки я сама вызвалась мыть полы, отыскав в складской комнатке швабру и ведро. Так началась моя первая работа. Когда же стал приближаться сентябрь, Освальд Павлович намекал, что все понимает, и работа не должна мешать моей учебе. Но я не могла и не хотела бросать старика здесь одного, поэтому решила, что буду приходить и помогать всегда, когда выдастся время. Креза, конечно же, понял, что я жалела его. Наверное, ему было смешно чувствовать жалость девушки, которая думает, что помогает. Но старику все же льстило, что я остаюсь, хоть внешне он старался не проявлять этого.
— Получишь хоть одну двойку, уволю, — ворчал Освальд Павлович, но зря. Двоек я не получала никогда.
***
Как обычно, я принялась расставлять по местам товары, которые за день смешались на прилавке. Ангелы к ангелам, а курительные трубки к пепельницам в виде черепов. Три покупателя заглянули под вечер, один взял ароматические конусы, другой алебастровую ступку, а третий справился у Освальда Павловича, не сможет ли он починить его карманные часы. Хозяин «Саламандры» ловко вскрыл корпус тонкой отверткой и, вглядываясь в механизм часов, прогудел:
— Плохо дело.
— Да что вы! — искренне огорчился покупатель. — Это же часы отца, уж почините их!
Освальд Павлович достал из верхнего ящика прилавка очки и одел их на переносицу.
— Починить-то можно, да только механизм больно старый, — сказал он, внимательно вглядываясь в переплетение крохотных шестеренок. — Оставьте их на пару дней, я рассчитаю точные размеры и сделаю заказ одному своему старому приятелю в Англии.
— Значит, почините? — с надеждой в голосе спросил покупатель. — Я все часовые мастерские обошел, говорят, часы дорогие, не возьмутся за них.
— Ничего, — добродушно хохотнул Освальд Павлович. — Будут вам ваши часы, не беспокойтесь. Кристина, оформи бланк заказа.
Я кивнула и, отложив вельветовую тряпку, которой стирала пыль со стеклянных шаров, подошла к прилавку. Там у Крезы были уже заранее напечатанные квитанции, и я протянула одну из них покупателю. Тот заполнил свои данные, а потом я стала вписывать требования заказчика в бланк, как учил меня Креза.
— Красивые часы, — вежливо улыбнулась я, пока писала.
— Спасибо, — просиял покупатель, бросив взгляд на овальный корпус циферблата. — Люблю старинные вещи.
— Надо думать, если вы здесь, — я вернула покупателю бланк, и он засмеялся.
— Доброй ночи, — попрощался он и ушел. Освальд Павлович уже настроился на окончание рабочего дня, поэтому я слышала, как в соседней комнате гремят тарелки, слышится звук установленного на плиту чайника. Фортуна крутилась вокруг него, и до меня доносился характерный звук соприкосновения ее лап и линолеума.
