- Может, почитаешь, а? - неожиданно спрашивает Майоров.

И Булкин сразу соглашается. Это потому, что попросил именно Майоров обычно немногословный.

В Майорове сливается противоречивое: юношеский облик с устойчивостью, уверенностью, сдержанностью зрелого человека. И странно впервые услышать его низкий грудной голос, идущий сквозь стеснительную улыбку мальчика.

Булкин почему-то робеет перед Майоровым. Майоров и лицом, и годами, и званием моложе, но у него за плечами столько боев, а это на фронте - и лицо, и возраст, и звание.

С Майоровым я познакомился раньше всех.

О том, что мне предстоит принять 2-й гвардейский полк, я знал, еще когда занимался обеспечением группы транспортных самолетов Гризодубовой. Начальство наконец откликнулось на мои просьбы дать мне хоть и менее престижную, но более самостоятельную работу.

Однажды в то время я оказался в соседнем полку и стал свидетелем воздушного боя. Он складывался скверно с самого начала. "Мессершмитты" застигли наших на взлете. Двоих подожгли, а три смогли все же подняться. Особенно выделялся истребитель с бортовым номером "15". Если его товарищи вели бой осмотрительно, то "пятнадцатый" ворвался в стаю "мессеров" и, забыв обо всем на свете, погнался за одним из них. По всему было видно, что в машине летчик молодой и чрезвычайно смелый, конечно. "Мессер" улепетывал, видать, чувствовал дьявольский напор этого непонятного русского, который один влез в самую гущу. "Пятнадцатый", отстав, тут же переключился на второго, хлестанул по нему очередью, перенес огонь на третьего... Словом, паники он наделал, хотя сам оставался цел только чудом. "Безумству храбрых поем мы песню" - пришли на память слова, и еще подумалось, что это будет траурная песня. С напряженной тревогой и нарастающей болью следил за ним.

И все же он приземлился. Машина была буквально изрешечена. И когда приземлился, тут уж меня прорвало. Еле дождался, пока командир полка созвал летчиков для разбора. "Пятнадцатый" оказался совсем молоденьким, потому, видимо, все самые грозные приготовленные слова вылетели, а вырвались "неприготовленные":

- Юнец! Мальчишка!..

Сержант растерялся от такого "разбора" старшего инспектора ВВС фронта.

Все то напряжение, что накопил, наблюдая бой, постепенно затухает, и в душе начинает преобладать чувство справедливости. Само собой вырывается:

- А все же - молодец!

Что поделаешь - просто влюбился в него.

А когда через полмесяца принимал 2-й гвардейский, увидел его в строю перевели сюда.

Полк в то время был в удручающем положении. Недавно погиб его командир. Погибло немало других летчиков. Боеспособными можно было считать всего пять-шесть машин. Бои по вызволению 2-й ударной армии завершились, наступил период временного затишья. Полк, образно говоря, менял бинты на ранах и готовился к новым схваткам.

- Жалуются летчики, - сказал я в беседе со старшим инженером полка Лелекиным, - мотор так трясет, что пляшет приборная доска и приборов не видно.

- А что делать? - беспомощно развел он руками. - Технику мы как получаем? Вытаскивают специальные команды из болот сбитые самолеты и волокут нам. Погнулся винт, - его ведь надо в специальных условиях выровнять, отбалансировать. Мы же делаем это здесь, кустарно. Вот и пляшут приборы.

- Ё-моё! - воскликнул Майоров (было у него такое присловье), когда увидел, на чем предстоит летать. - Я-то думал, что в гвардейском поприличнее будет.

В глазах "пацана" (мысленно я окрестил его так) стояла тоска. У него ведь было столько боевого азарта, дерзости, желания драться, да и таланта, а тут словно скручивают тугими пеленками.

Притащили очередной самолет. Когда его отыскали в лесной глухомани, увидели в кабине тело летчика. Это был Федя Какарин.

Больше всех переживал тогда Панкин. Они составляли удивительную пару. И летали вместе, и все остальное время тоже оказывались рядом. Связывала их странная дружба. Казалось, нет в полку двух других людей, которые бы так враждовали. То и дело что-то доказывали друг другу, ссорились. И друг без друга не могли. Когда они улетали, оставшиеся на земле говорили, посматривая на часы:

- Минут через десять появятся, пошли посмотрим.

Находили удовольствие встречать их из полета.

Машины заходили на посадку. Из передней выскакивал маленький Панкин его, обычно не видно из кабины, и поэтому ребята шутливо говорили: "Самолет без летчика". Так вот из "самолета без летчика" выскакивал Панкин, срывал шлем с головы и гневно швырял его на землю.

- Ну, будет представление! - радостно оповещал кто-нибудь из собравшихся "наблюдателей".

С ревом подруливала вторая машина, становилась на место, резко, сердито описав хвостом дугу.

- Ох злой! - с восторгом комментировали из толпы.

Торопливо вымахивал на крыло Какарин, такой же маленький, с симпатичным худощавым мальчишеским лицом. Но Панкин успевал овладеть инициативой.

- Какого черта ты полез вниз? - орал он возбужденно.

- Что - лучше, если бы брюхо пропороли? - кричал в ответ Какарин.

- Не пропороли бы. Очень ты о моем брюхе беспокоишься! Лучше бы сверху смотрел.

- А когда меня зажали! - напоминал Какарин, видимо, свою претензию к Панкину.

- Не надо отрываться...

Они шли на КП эскадрильи, не обращая, внимания на следовавших за ними, и сколько шли, столько переругивались, вспоминая детали боя и находя в каждой повод, чтобы взорваться с новой силой.

- Смотрите! - удивился однажды своему открытию Хашев. - Так ведь у них отличный разбор полета получается. Прямо по косточкам. Не завести ли такое дело во всем полку?

Рассказывали, каким гордым и счастливым ходил Панкин, когда Какарина принимали в партию. На другой день они вновь вылетели, и вновь, когда приземлились, Панкин гневно сорвал шлем, расхаживал мелкими быстрыми шагами около самолета, как тигр в клетке, поджидая, пока Какарин не подрулит и не крутанет сердито фюзеляжем рядом с его машиной...

А потом несколько дней Ефим Панкин ходил молчаливый и грустный Какарин не вернулся из боя. Шли дни, рана в душе Панкина затянулась, но вот открылась, и кровь хлынула с новой силой - привезли Федин самолет. Вечерами, когда полеты прекращались, Панкин шел в конец аэродрома, где мастерские, останавливался перед самолетом Феди. Техники, механики, мотористы, которые хлопотали здесь, чтобы вновь ввести машину в строй, переставали разговаривать и работать. Устанавливалась тишина, как на кладбище. Ефим постоит, склонив голову, дотронется до фюзеляжа, до винта, качнет рукой закрылок, вздохнет и зашагает прочь.

В те дни вернулся в полк из госпиталя старшина Скрыпник. Он был первым, кто повстречался мне, когда я вышел из самолета, в расположение 2-го гвардейского. Скрыпник стоял неподалеку - невысокий крепыш с широким скуластым лицом. Он отдал честь, но как-то, неловко, словно не мог повернуть головы. Оказалось, что так оно и есть, - не мог, не долечился в госпитале.

Теперь он лежит недалеко от меня и рассказывает новичку полка сержанту Аркадию Слезкину о том самом бое, после которого долго ходил, втянув голову в плечи, словно приготовившись бодаться.

- ... Было тогда тринадцатое число, и я шел замыкающим в нашей шестерке, - негромко вспоминал Скрыпник. - Ну, думаю, раз тринадцатое и раз замыкающий, то что-то со мной должно сегодня случиться. Не знаю почему, а так подумал. Конечно, ерунда все и предрассудки, а вот подумал. Шли мы на высоте три тысячи метров. Именно высота и помогла мне потом дотянуть. Идем мы, значит, в левом пеленге, и я - замыкающий, рядом и впереди - Майоров. Самые мы с ним молодые. Обычно летчик шарит глазами по небу, старается первым увидеть врага. Ты тоже старайся всегда увидеть первым - это большое преимущество. - Конечно, - согласился Слезкин.

- И вот я их увидел. Стал считать - двенадцать штук. Это для нас, с нашими-то машинами тогдашними, - хана. Но хана или не хана, а задание выполняется во что бы то ни стало, понял?