Мне тридцать лет. Я не замужем. Не могу сказать, что это обстоятельство очень меня огорчает, но мама беспокоится.

— Ты вгонишь меня в гроб! — И мама вылущивает из пачки очередную беломорину.

— Ты памятник, сухарь, мумия! — И мамин синий халат падает с ее плеч туникой Антигоны.

— Я в твои годы… — Халат летит вокруг мамы плащом Марии Стюарт.

Про мамины годы я все хорошо знаю. У мамы тогда были мечты и много свободного времени. У меня нет ни того, ни другого. Жизнь моя полна смысла, дел и друзей. Но замуж пора. Я хочу иметь ребенка. А ребенку нужен отец друг и учитель.

Есть у меня приятельница, которая обожает свадьбы, разводы, крестины и похороны. Я бы, может, и постаралась обойтись без ее услуг, но она просто-напросто явилась ко мне однажды вечером с мужем, школьным другом и кактусом в горшочке в качестве презента. На него приятно было посмотреть пузатенький сизый шарик, усеянный золотистыми цветочками. Школьный друг тоже оказался ничего: этакий надежа-мужик с необъятной грудной клеткой и добрыми голубыми глазами.

Словом, встретились мы на следующий день, и еще, и еще. Очень скоро выяснилось, что наша совместная жизнь вполне возможна. Я-то могу ужиться даже с гремучей змеей — характер такой.

Как-то хорошо виделось: Владимир в домашнем халате, уютный и умиротворенный, на коленях сын и дочка, жена-обаяшечка в горошковом фартуке. Я? А что…

Мама упорно допрашивала меня по двум пунктам: люблю ли я Владимира и любит ли Владимир меня.

Я ответила:

— Мне тридцать лет.

Мама плакала.

А сегодня я жду предложения руки и сердца. Довольно спокойно жду. Недобрый признак.

Уличное кафе у озера, две каменные ступени в сад, в воде притворяется восковым одинокий лебедь. Декорация для оперетты. А вот и премьер. По серым ступеням идет человек лет восемнадцати в белесых застиранных джинсах и расписной маечке. Прижимает к груди лохматый сноп незнакомых белых цветов, что-то уж слишком романтичных для его ехидной длинной физиономии и дерзкой ухмылочки. Он мне сразу не понравился.

Он шел к моему столику. Скажу — занято, тем более, что Владимир сейчас будет. Но он ничего не спросил. Встал у столика и уставился на меня. Просто стоит и смотрит. Я приняла величественную позу, вспомнив маму в роли королевы Елизаветы. И тогда он раскрыл руки над моей головой. На меня обрушился дождь белых влажных цветов, что крайне отрицательно сказалось на состоянии моего костюма. Падая, цветы перевернули чашку, кофе пролился, и погибли навеки сливочные замшевые туфли.

Я взвилась. Я сгребла холодные стебли и ткнула их в длинную ехидную физиономию. А он перехватил гневную руку и поцеловал, даже чуть укусил, запястье. И это было унижение.

Я бежала по улице и тоненько подвывала от злости. За поворотом уткнулась в необъятную грудь Владимира, и мне пришлось объяснять причины такого моего поведения. Володя ничего не понял да и не пытался. Он прогулял меня по набережной, помог отмыть в фонтане туфли и накормил мороженым. Закончился вечер и вовсе неплохо: я благосклонно выслушала предложение руки и сердца, сказала: «Да» и подумала: «Все!»

Мы шли по темным улицам, осторожно и некрепко целовались. Возле моего дома Владимир принялся исполнять обряд прощания. А меня вдруг окатило колючей волной беспокойства. И неспроста. От светлого пятнистого ствола платана отделилась змеящаяся гибкая тень. Еще не увидев — кто, я поняла он.

Он шел на руках. Тощие ноги в вельветовых эспадрильях смешно торчали из штанин, на щиколотке левой тускло блестела плоская цепочка. Он подошел к нам, шаркнул ладонью по асфальту и грустно сказал: «Добрый вечер!»

Я окаменела. Владимир растерянно посмотрел в серьезное лицо у своих ног и, заикнувшись, ответил: «Добрый…» Они затеяли этакий легкий светский разговор, уместный где угодно, но только не в данной ситуации. Через минуту я уже ненавидела обоих.

Я прибежала на свой третий этаж, выключила телефон, разбила новый кофейник и поняла, что нервы надо лечить. На душе было странно: словно я выиграла в лотерею рояль. Девать мне его некуда, не люблю его с детства, ради престижа держать гордость не позволяет, а отказаться — жалко.

А потом прошел дождь, и все изменилось. Ну, в самом деле, привязался какой-то хулиган, он еще из детского возраста не вышел, я же ему в принципе в матери гожусь. Ну и что?

Побежала я на работу бодрая и ненакрашенная. Утренняя толпа единодушно приняла меня в свои ряды. На углу улицы Горького вращался медленный людской водоворот. Мой вчерашний знакомый возник передо мной, как остров. Толпа его удивленно обтекала, люди оглядывались. Он шел, глядя поверх голов. В левой руке он сжимал огромный красный цветок, а правой тащил за собой громыхающую тележку, на которой стоял алюминиевый молочный бидон. К бидону были привязаны воздушные шарики — штук десять. Улизнуть я не успела. Он прошел мимо, автоматическим движением выбросив руку с цветком. Я взяла цветок. Смешно мне было. Было мне грустно. Я не люблю клоунады. Наверное, я немножко зануда. Мне всегда неловко, когда человек надевает на лицо ухмылочку типа «гы» и старательно корчит из себя шута. Я не верю в искренность этого состояния, я вижу за ним лишь позу, смирение паче гордости. Я не верю в глубокий смысл, якобы заложенный в клоунаде, в бездну чувств и переживаний, спрятанных под маской коверного. Недостойно человека прятаться за колпак с бубенцами и пискливым голосом вякать оттуда свои декларации, имея фигу в кармане. Есть что сказать — скажи по-человечески!

Рабочий день не удался. Я не могла сосредоточиться, не могла придумать, как мне отвязаться от этого долговязого несчастья. Он же меня просто компрометирует. И что подумает Владимир? Это была очень дамская мысль, и она мне так понравилась, что я даже вытянула шею, изобразив гордую посадку головы. Шея заболела.

А быстро он меня запугал: я летела домой, боясь поднять глаза, боясь снова увидеть эту нескладную фигуру в белесых джинсах. Захлопнула дверь, прислушалась: тихо. Но он оказался упрямым: он мне приснился. В белом фраке и цилиндре, верхом на жирафе.

Утром позвонила Иришка. Она долго и радостно объясняла, как это замечательно — две оборки и кружевная прошва. Я жевала бублик и что-то не могла проснуться.

— Иришка, — наконец удалось мне вставить словечко, — слушай, а в нашем зоопарке жирафы есть?

— Что?

— Жирафы.

— Не знаю. А на кой тебе?

— Хочется. Оно длинношеее и оранжевое.

Иришка перешла на конспиративный шепот:

— Вы что, с Володей поссорились?

— Еще нет.

— А будете?

— Обязательно.

На лестничной площадке сидела очаровательная колли. Она уныло смотрела на меня, явно не одобряя всю эту историю. Она с брезгливым отвращением держала в пасти длинный гибкий стебель, на котором хрустально покачивались колокольчики. Бедная собака. Я забрала у нее цветок, и колли улыбнулась мне благодарно. Потом она убежала.

Над городом — синее до звона небо, и так холодно и чисто, и клены в золоте и кармине. И сыплются, сыплются листья, царапают, скребут небесную твердь, гравируя на ней перистые облака. А на работе у меня горит план третьего квартала, и я сейчас пойду его спасать. Колокольчики пахнут росой и ночью.

В десять часов позвонил Володя и сообщил, что в загсе с двух до трех перерыв. Очень приятно. Пусть перерываются.

После обеда шеф собрал совещание. Все отчаянно скучали и смотрели в окно, где в ультрамарине неба купался алый хвостатый змей. Потом змей резко дернулся и спланировал в парк. И под окном грянула серенада.

Шеф замер. Потом солидно откашлялся, надел очки и двинулся к окну. На асфальте сидели трубадуры проспектов, они же менестрели подворотен. Две гитары, скрипка, сакс — кошачий концерт! Моя знакомая колли сидела рядом с трубадурами и страдальчески морщила нос. Наши бравые сотруднички висели на подоконниках.

В кабинете шефа пахло грозой и валерьянкой. Отпаивали меня. Иришка бегала по коридору и кричала: