И она была права. Я даже видел созвездия уличных фонарей и автомобильных фар. Я кивнул.

Ее губы коснулись моих.

– Не забывай меня, – прошептала она, но так печально, словно заранее знала, что ее просьба напрасна.

Я проснулся от телефонного звонка. Сняв трубку, сипло что-то пробормотал.

– Это Джерри Квойнт, со студии. Нам необходимо встретиться на ланче.

Снова нечто нечленораздельное.

– Мы высылаем машину, – сказал он. – Ресторан от вас в получасе езды.

Они ждали меня на открытом воздухе, где было светло и зелено.

На этот раз я бы очень удивился, если бы хоть кого-то узнал. Под закуску мне сообщили, что Джон Рей «свалил из-за разногласий по контракту», а Донна, «видимо», ушла вместе с ним.

Оба мои собеседника были бородаты, а у одного из них была плохая кожа. Худая женщина показалась мне приятной.

Они спросили, где я остановился, а когда я ответил, один из бородачей сообщил (взяв с нас слово, что дальше это не пойдет), что в тот день Белуши принимал наркоту вместе с политиком по имени Гари Харт[31] и одним из «Eagles».

После чего они заверили, что с нетерпением ждут от меня истории.

И тогда я спросил:

– Мы о чем сейчас говорим? О «Сынах человеческих» или о «Головорезе»? Дело в том, – пояснил я, – что с последним у меня проблема.

Они выглядели озадаченными.

Да нет же, сказали они, речь идет о «Я знал невесту, когда она танцевала рок-н-ролл». Здесь есть, сообщили мне, и Высокий Замысел, и Добрый Посыл. К тому же, добавили они, это Очень Своевременно, что важно для города, в котором все, что происходило час назад, уже Древняя История.

Они признались, что подумали, как было бы здорово, если бы наш герой мог спасти юную леди от замужества без любви, а в конце они вместе танцевали бы рок-н-ролл.

Я указал им, что для этого им следует купить права у Ника Лоу, написавшего песню, и сообщил, что нет, я не знаю имя его агента.

Они, усмехнувшись, ответили, что с этим проблемы не будет.

И предложили, чтобы я поразмыслил как следует над проектом, прежде чем начну писать сценарный план, и каждый из них назвал пару имен начинающих звезд, которых мне при этом следует иметь в виду.

Я пожал каждому руку и сказал, что непременно так и сделаю. А еще я заметил, что мне удастся лучше с этим справиться по возвращении в Англию.

И они со мной согласились.

За несколько дней до того я спросил Праведника Дундаса, был ли кто-нибудь с Белуши в его шале в ту ночь, когда он умер.

Ведь если кто об этом знал, так это он.

– Один он был, – не моргнув ответил Праведник Дундас, старый, как Мельхиседек. – Какое кому, к чертям собачьим, дело, был с ним кто-нибудь или нет. Один он умер.

Мне странно было покидать отель.

– Сегодня днем я уезжаю, – сообщил я администратору.

– Очень хорошо, сэр.

– Вам не трудно будет… дело в том… служащий отеля, мистер Дундас. Пожилой джентльмен. Даже не знаю. Я не видел его дня два. А мне хотелось бы с ним попрощаться.

– С одним из уборщиков?

– Да.

Она озадаченно уставилась на меня. Она была очень красивой, а ее губная помада была цвета раздавленной ежевики. Она явно ожидала, что кто-то наконец откроет ее для кино.

Сняв трубку, она с кем-то поговорила, потом повернулась ко мне:

– Мне очень жаль, сэр, но мистера Дундаса уже несколько дней не было на работе.

– Вы не могли бы дать мне номер его телефона?

– Мне очень жаль, сэр, но по нашим правилам это запрещено. – Говоря все это, она смотрела прямо на меня, чтобы я видел, что ей действительно очень жаль.

– А как ваш сценарий? – спросил я.

– Как же вы узнали?

– Ну…

– Он сейчас у Джоэля Силвера[32], – сказала она. – Мой приятель Арни, мой соавтор, работает курьером. Он занес сценарий в офис Джоэля, словно тот прислан откуда-то из агентства.

– Удачи! – пожелал я.

– Спасибо, – сказала она, улыбнувшись ежевичными губами.

В справочнике было два Дундаса Пэ, что показалось мне невероятным даже для Америки, не говоря уж о Лос-Анджелесе.

Первый оказался мисс Персефоной Дундас.

Когда, набрав второй номер, я спросил Праведника Дундаса, мужской голос поинтересовался:

– Кто говорит?

Я назвал себя, объяснил, что уезжаю из отеля, а у меня осталась вещь, принадлежащая мистеру Дундасу.

– Слушайте, мистер. Мой дедушка умер. Прошлой ночью.

Шок возвращает жизнь избитым фразам: у меня реально кровь отхлынула от лица и перехватило дыхание.

– Мне очень жаль. Он был мне симпатичен.

– Угу.

– Это, должно быть, случилось совсем неожиданно.

– Он был стар. И все время кашлял. – Кто-то спросил, с кем он говорит, он ответил: ни с кем, а мне сказал: – Спасибо что позвонили.

Я растерялся.

– Вы, возможно, не поняли: у меня остался его альбом.

– Эта фигня со старыми вырезками?

– Да.

Пауза.

– Оставьте у себя. Это уже никому не нужно. Слушайте, мистер, мне надо бежать. – Щелчок, и в трубке тишина.

Когда я засовывал альбом в сумку, на выцветший переплет упала слеза, и только тогда я понял, что плачу.

Во дворе я остановился, прощаясь с Праведником Дундасом и Голливудом.

Три призрачных белых карпа дрейфовали, покачивая плавниками, сквозь свое вечное сегодня.

Я помнил их имена: Бастер, Призрак и Принцесса; но никто на свете уже не смог бы их различить.

У выхода из отеля меня ждала машина. До аэропорта было тридцать минут езды, ровно столько, сколько нужно, чтобы все забыть.

У бродяг и бездомных принято оставлять знаки на воротах и деревьях и дверях, благодаря которым такие, как они, могут понять, кто живет в домах и фермах, попадающихся им на пути. Мне представляется, что кошки тоже оставляют подобные знаки; иначе чем объяснить, что именно под нашими дверьми весь год напролет появляются голодные, блохастые, бездомные кошки?

Мы даем им приют. Избавляем от блох и клещей, кормим и отвозим к ветеринару. Платим за прививки и – что, конечно, возмутительно – кастрируем и стерилизуем.

И они остаются с нами: на несколько месяцев, на год или навсегда.

Чаще всего они появляются летом. Мы живем как раз на таком удалении от города, куда городские жители выбрасывают их, выживать.

Больше восьми кошек кряду у нас, кажется, не живет, и редко случается, чтобы их было меньше трех. В настоящий момент кошачье население моего дома состоит из: Гермионы и Поды, соответственно полосатой и черной, бешеных сестричек, которые живут наверху, в моем кабинете, и не общаются с другими; Снежинки, голубоглазой белой длинношерстой кошечки, которая много лет жила в лесу, прежде чем отказалась от своих диких повадок в пользу мягких диванов; и последней, но самой крупной – Фербол, длинношерстой черно-бело-оранжевой, похожей на подушку дочери Снежинки, которую крошечным котенком я обнаружил однажды в нашем гараже, придушенную и почти мертвую, так как ее голова запуталась в старой сетке для бадминтона, и которая, к нашему удивлению, не умерла, но выросла и превратилась в самую покладистую кошку, какую я когда-либо встречал.

И наконец еще Черный Кот. Другого имени у него нет, просто Черный Кот, а появился он почти месяц назад. Вначале мы не поняли, что он собирается остаться здесь жить: он выглядел слишком упитанным, чтобы быть беспризорным, слишком взрослым и бойким, чтобы считаться брошенным. Он был похож на маленькую пантеру, а в ночи казался огромным темным пятном.

Однажды я обнаружил его на нашей старой веранде: примерно восьми или девяти лет от роду, самец, с желто-зелеными глазами, очень дружелюбный и невозмутимый. Я решил, что он живет где-то по соседству.